Луиза Пенни - Разные оттенки смерти
– Все? – спросил Оливье. – Вы закончили?
Гамаш набрал полную грудь воздуха и выдохнул.
– Не совсем. У меня есть еще вопрос. О вечеринке Клары.
Оливье взял нож, но его рука все еще слишком сильно дрожала, и работать он не мог.
– Когда вы с Габри наняли ресторатора на выезд?
– Когда решили устроить эту вечеринку, месяца три назад, кажется.
– Эта вечеринка была вашей идеей?
– Питера.
– Кто составлял список гостей?
– Мы все.
– Включая и Клару? – спросил Гамаш.
Оливье коротко кивнул.
– Значит, много людей знали о вечеринке задолго до того, как она состоялась, – сказал старший инспектор.
Оливье снова кивнул, не глядя на Гамаша.
– Merci, Оливье, – сказал тот, помедлил еще немного, глядя на светловолосую голову, склоненную над шинковальной доской. – Вы не думаете, что мы в конечном счете оказались в одной камере? – спросил Гамаш.
Оливье ничего не ответил, и Гамаш направился к двери, но опять остановился:
– Вот только я не знаю, кто там надзиратели. И у кого ключ.
Он посмотрел на Оливье и вышел.
Все утро и весь день Арман Гамаш и его команда собирали информацию.
В час дня раздался звонок телефона – звонила Клара Морроу.
– Вы с вашими людьми свободны сегодня вечером? – спросила она. – Настроение такое ужасное, вот мы и надумали сварить лосося и посмотреть, кто к нам придет на обед.
– Разве воровать не противозаконно? – спросил Гамаш, не понимая, почему она говорит ему об этом.
– Я сказала не «своровать», а «сварить», – рассмеялась Клара.
– Откровенно говоря, меня бы устроило и то и другое.
– Отлично. Все будет очень спокойно. En famille[75].
Гамаш улыбнулся, услышав это французское выражение. Его часто использовала Рейн-Мари. Это означало «приходите в чем есть», но и кое-что еще. Она использовала это выражение не для каждой тихой вечеринки и не для каждого гостя. Только для специальных гостей, которые считались семьей. Это был особый статус, комплимент. Предлагаемое дружеское общение.
– Принято, – сказал он. – И я уверен, двое других тоже примут его с радостью. Merci, Клара.
Арман Гамаш позвонил Рейн-Мари, потом принял душ и с грустью посмотрел на кровать.
Этот номер, как и все остальные номера в гостинице Габри, был на удивление прост. Но при этом без всякой спартанской строгости. Напротив, обстановка была не лишена изящества и роскоши. Крахмальное постельное белье, одеяла гусиного пуха. Восточные ковры ручной работы на полах из широких сосновых досок, которые не менялись с тех времен, когда гостиница была еще почтовой станцией. Сколько путешественников останавливались в этом самом номере, спрашивал себя Гамаш. Делали передышку на своем трудном и опасном пути. Откуда они приехали и куда направлялись?
Гостиница Габри не отличалась тем великолепием, которым сияла гостиница со спа-салоном на холме. Гамаш подумал, что мог бы останавливаться и там. Но с годами он чувствовал, как уменьшаются его потребности. Семья, друзья, книги. Прогулки с Рейн-Мари и Анри, их псом.
И полноценный сон в простой спальне.
Сидя на краю кровати, он надевал носки и думал: хорошо бы упасть на кровать, укрыться мягким одеялом и забыться сном. Закрыть тяжелые веки, забыть обо всем.
Уснуть.
Но он еще не до конца прошел свой путь.
Полицейские пробрались сквозь туман и дождь по деревенскому лугу к дому Клары и Питера.
– Входите, – с улыбкой пригласил Питер. – Нет-нет, туфли не снимайте. Рут уже пришла, и такое впечатление, что по пути она не пропустила ни одной лужи.
Они посмотрели на пол – и да, повсюду виднелись следы грязных подошв.
Бовуар покачал головой:
– Я ожидал увидеть следы раздвоенных копыт.
– Наверное, поэтому она и не снимает туфли, – сказал Питер.
Полицейские как могли отерли туфли о коврик.
В доме пахло лососем и свежим хлебом с привкусом лимона и укропа.
– Обед уже совсем скоро, – сказал хозяин, ведя их через кухню в гостиную.
Еще минута – и Бовуар и Лакост держали в руках бокалы вина. Гамаш, невыспавшийся и усталый, предпочел воду. Лакост подошла к двум художникам – Норману и Полетт. Бовуар болтал с Мирной и Габри. Гамаш подозревал, что Бовуар делал это в первую очередь для того, чтобы быть как можно дальше от Рут.
Гамаш обвел взглядом комнату. Это вошло у него в привычку. Он отмечал, где кто находится и что делает.
Оливье стоял у книжного шкафа спиной к комнате, явно очарованный книгами, хотя Гамаш подозревал, что тот видел эти книги много раз.
Франсуа Маруа и Дени Фортен стояли вместе, но не разговаривали. Где же еще один – Андре Кастонге?
Потом Гамаш увидел и его. Кастонге в углу комнаты разговаривал с главным судьей Пино, а на них смотрел стоящий в двух шагах Брайан.
Глядя на Брайана, Гамаш не мог понять, что означает выражение его лица. Требовалось некоторое усилие, чтобы проникнуть за татуировки, свастику, выставленный палец, надпись «Fuck you» и увидеть другое. Брайан определенно был насторожен, внимателен. Это был не тот раскованный молодой человек, какого Гамаш видел предыдущим вечером.
– Вы, наверно, шутите, – сказал Кастонге, повысив голос. – Только не говорите мне, что вам это нравится.
Гамаш подошел чуть ближе, тогда как все остальные посмотрели в ту сторону и отошли чуть подальше. Кроме Брайана. Он остался на месте.
– Не то чтобы мне это нравилось, просто я считаю, что это удивительно, – проговорил Пино.
– Бесполезная трата времени, – хрипло произнес галерист, сжимая почти пустой стакан с остатками красного вина.
Гамаш подобрался еще ближе и обратил внимание, что эти двое стоят перед одной из картин Клары. На самом деле это была даже не картина – этюд с изображением рук. Некоторые сжаты в кулаки, некоторые сцеплены, некоторые раскрываются или закрываются, в зависимости от зрительского восприятия.
– Ерунда все это, – сказал Кастонге, и Пино сделал едва заметное движение, призывая галериста говорить тише. – Все говорят, что это великолепно, но знаете, что я думаю?
Кастонге подался к Пино, и Гамаш уставился на его губы, надеясь по ним прочесть, что тот прошепчет.
– Люди, которые так считают, идиоты. Недоумки. Имбецилы.
Гамашу не нужно было читать по губам. Все всё слышали. Кастонге буквально выкрикнул свое мнение.
И опять свободное пространство вокруг галериста увеличилось. Пино оглядел комнату. Гамаш решил, что тот ищет Клару, и понадеялся, что она не слышит мнения одного из гостей о ее работах.
Потом взгляд главного судьи остановился на Кастонге, в глазах появилось жесткое выражение. Гамаш часто видел такой его взгляд в суде. На себе он чувствовал его редко, в основном судья смотрел так на какого-нибудь несчастного адвоката, участвующего в процессе и не знающего закон.
Если бы Кастонге был «Звездой Смерти»[76], его голова наверняка бы взорвалась.
– Мне жаль, что вы так думаете, Андре, – сказал Пино ледяным голосом. – Может быть, в один прекрасный день вы будете чувствовать так же, как я.
Главный судья отвернулся и пошел прочь.
– Чувствовать? – крикнул Кастонге вслед уходящему Пино. – Чувствовать? Господи боже, да попытайтесь вы включить мозги.
Пино остановился спиной к Кастонге. Все присутствующие замерли, наблюдая. Наконец главный судья двинулся дальше.
Андре Кастонге остался в одиночестве.
– Этой заднице нужны радикальные меры, – заметила Сюзанна.
– Я применял радикальные меры ко многим задницам, – сказал Габри. – И надо сказать, помогало.
Гамаш оглядел комнату в поисках Клары, но ее, к счастью, здесь не было. Она почти наверняка готовила обед в кухне. Через открытую дверь в гостиную проникали замечательные ароматы, почти заглушавшие зловоние слов Кастонге.
– Так-так, – сказала Рут, поворачиваясь спиной к покачивающемуся на нетвердых ногах галеристу и лицом к Сюзанне. – Говорят, вы алкоголик.
– Верно, – сказала Сюзанна. – У меня вся родословная пьяницы. Они пьют что ни попадя. Разжигу, сточные воды, а один из моих дядюшек клялся и божился, что может превращать мочу в вино.
– Правда? – оживилась Рут. – А я вот превращаю вино в мочу. Ему удалось довести процесс до конца?
– Неудивительно, что он умер еще до моего рождения, но у моей матушки есть аппарат, который ферментирует что угодно. Горох, розы. Лампы.
Рут смотрела широко раскрытыми глазами:
– Да ладно вам. Горох?
Но, судя по ее выражению, она была готова попробовать. Рут отхлебнула из своего стакана и наклонила его к Сюзанне:
– Но ваша матушка никогда не пробовала этого.
– А это что? – спросила Сюзанна. – Если это дистиллированный восточный ковер, то она его делала. Вкус, как у моего дедушки, но не в этом суть.
На Рут это произвело впечатление, но она покачала головой:
– Это моя фирменная смесь. Джин, горечь и детские слезки.
Сюзанну это ничуть не удивило.
Арман Гамаш решил не присоединяться к этому разговору.
