Штефан Мариан - Современный румынский детектив [Антология]
Беглый очумело огляделся. Димок скинул на ночь башмаки, и его заскорузлые ноги отравляли чистый воздух. Он крепко спал с полуоткрытым ртом, щеки ритмично раздувались, сизый шрам готов был лопнуть.
Силе вошел в лес. Он впитывал всей грудью дыханье цветов, запах прели, прохладу горных вершин. Глаз не хватало обнять такую красоту — собрать бы ее руками, прижать к себе. Он повалился в траву, принялся целовать ее.
— Что с тобой, паря? Рехнулся, что ли? Димок смотрел на него, часто мигая.
— Ушли! Мы на воле! Свободны! Эхо поймало слово и повторило:
— Свободны! Свободны!
— Если уж они нас не догнали, пока мы спали…
Только теперь до вора дошло. Он подскочил и пустился в дикий пляс, вскидывая ноги выше головы.
— Мы их обвели вокруг пальца, аки сосунков!
— Точно?
— Точно, дя Силе, будь ты трижды счастлив!
Они танцевали с деревьями, обнимались, смеялись. Голое по пояс солнце плескалось в синеве небес.
Лежа на траве с соломинкой в зубах, Димок прислушивался к шепоту ветра. Профессор смотрел вдаль. Время тянулось медленно, опьяненное обилием света.
— Видать, выгорело, дя Беглый, выгорело! Сам черт тебе не брат, паря!
— Брось прибедняться!
— Кабы не поезд, хана бы нам! Я было совсем скис… Профессор вспомнил:
— Слушай, сквалыжник, а в поезде-то? Забыл обо мне, перестал узнавать! Тоже мне, побратим…
— Я думал, ты пост блюдешь.
— Ты чего?
— Или записался в эти, как их, сыроеды… — Челнок рассмеялся: — Ничего не попишешь, патретом ты не вышел в немца, тут же засыпался бы.
— Зато ты вышел! Удивляюсь, как эти мужланы не сообразили, ведь от шрама за версту пахнет каторгой. Кто тебя пописал?
— Так, Один…
— Давнишняя работа?
Вор улыбнулся своим мыслям и покачал головой.
— Как годы летят, братец ты мой! Кажется, вчера был я ростом с вершок. Протягиваю руку и глажу Малыша по головке…
— А тем временем вымахал в настоящего верзилу.
Димок всматривался в гущу леса. Но глаза его видели другое. Длинный саманный барак на окраине, уличную грязь, пропахшую цуйкой корчму Драгомира… Тот водил компанию со старьевщиком и, когда у бедолаг не на что было выпить, брал вещами. Бабы подглядывали за своими благоверными из окон, посылали за ними детишек. То и дело на пустыре слышались вопли: «На помощь, люди добрые, убьет до смерти!» Но пока пьянчуга не отделывал жену до кондиции, никто и не думал заступиться. Бабье посмеивалось из-за заборов, радуясь развлечению… На углу дарила лету тень акация, Да и та пошла Драгомиру на цуйку…
Когда вор заговорил, Силе взглянул на него удивленно: в голосе слышалась незнакомая жесткость.
— Зачат я по пьянке. С трех лет меня поили, чтобы усыпить. Я валился как сноп, а они ржали, брат Георгии рассказывал. Пили с утра до вечера и дрались. Я все понимал. Напротив нас был трактир, и я подглядывал. Сеструха там трудилась. Предки зазывали, с того и пили.
— Ну и ну!
— Паршивые дела. Во втором классе завязал с учебой. Кидал бабки, шесте рил. Пунктик имел: поливать ноги стоящим в очередях. Тетки меня облаивали почем зря. Били. Ух и били же… как говорится, аки всю деревню с попом в придачу. А в исправительной…
— Там школу прошел?
— Не то слово, академиком стал, дорогуша! В сорок четвертом батю накололи, мать попала под бомбежку, сеструха по больницам. Круглый сирота…
— Тяжко.
— Взял меня в ученье Кутья, тот, что чистил Липсканы.
— Волчья Пасть?
— Он самый. Класс! Тогда-то меня и пописали. — Он потрогал шрам. — Дружок Закусь на балу в «Ромео». Что твой Техас! Всю танцплощадку положили втроем: я, Миля да Жора Косточка. Подцепили меня комиссары — и с ходу в исправительную.
— Сколько ж тебе было?
— Лет четырнадцать. Злющий кобелек! Дела давние, черт знает, что на меня сегодня нашло, разболтался.
— Давай уж.
Челнок присел, подперев кулаком подбородок.
— Знаешь, как меня прозвали? Малый, да удалый. Бывало, рвут на мне мясо, на раскаленные угли ложат, а я ни-ни. Просто так, из гонору.
— Да ну?
— Не веришь? — Челнок пожал плечами. Зажег спичку и поднес пламя к ладони: — Гляди, Фома неверующий!
— Ты что?!
Кожа зашипела. Челнок спокойно улыбался, глаза его вызывающе блестели. Силе растерялся: — Иисусе Христе! Спичка догорела. Челнок зажег другую.
— Вкусите второе блюдо!
Пришлось ударить его по руке и отнять коробок. — Ясно. У тебя не все дома. — Силе осмотрел ожог. — Не больно?
— Больно.
— Так зачем?
— Вся штука в том, чтобы начало перетерпеть. Я умею. Потом вроде как дурь в голову ударит: прет изнутри тепло и начинает ндравиться… А как пондравилось — все! Режь на куски, соли, рви ногти — а мне хорошо! Братва в исправительной решила, что я с нечистым связался.
— Так оно и есть!
Челнок смотрел ему прямо в глаза, улыбаясь. И эта улыбка настораживала Профессора…
— Искупаемся, что ли, Митря!
— Ша! Если помоюсь, потеряю в весе.
— Да ладно, без мыла ведь. Пруд — вот он.
— На десяток гвоздиков — кто окунется первым? — Идет.
Они разделись под кустом. Димок был худ донельзя, ребра можно было пересчитать. В плечах узок, грудь впалая, несколько следов ножевых ран.
— Полюбуйся, фигура первого любовника!
— Не ту профессию выбрал, тебе бы в кино сниматься. Недоносок прищурился:
— А я почище актера… Когда-нибудь расскажу, как смылся из исправительной. Эти киношники против меня — недоросли! Поучиться бы им у бати!
Они поплыли наперегонки к середине пруда. Димок несся над водой как стрела.
— Догоняй, кляча!
— Ну и мастак! Все-то ты умеешь.
Димок набрал воды в рот и выстрелил тонкой струйкой Профессору в глаза.
— Угомонись, чумной!
Они ныряли, брызгали друг в друга, забыв обо всем на свете. Солнце спешило к горизонту, таща за руку утомившуюся тень. Багряное зарево подожгло камыши.
— Жрать хочется, Митря, как из пушки. Аж круги перед глазами.
— А вон акация, видишь?
— Смеешься, гад? Прошлой ночью разорил чабанов, как в тебя влезло столько… Мог бы и в карман сунуть кусок, не убавилось бы.
— Тоись, люди меня пригласили к столу, а я — клади в суму для дуры? Со стыда сгоришь!
— Я и забыл, что ты стыдлив…
— Красна девица, Профессор!
Они вышли на берег. Вечерняя прохлада липла к мокрым телам. На Димке были сиротские сподники, на вершок пониже колен. Он прыгал на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из уха.
— Кинь мне рубашку, дя Силе, а то пробирает.
— Куда ты ее положил?
— Рядом с твоей. Профессор огляделся.
— Нет ничего.
— Поищи в кустах.
Они обыскали весь берег — одежда исчезла.
Димок последними словами облаивал воровское сословие.
— Стрелять их мало, честное слово!
— Точно!
— К стенке! Ликвидировать как класс! Как это так, оставить человека голым в пустыне?
Беглый пошутил горько:
— Тебе хоть сподники оставили.
Но вор продолжал стенать, сыпать цыганскими проклятьями.
— Что толку расстраиваться? — попробовал успокоить его Профессор.
— Нашли кого обчистить — нас!
— Они — тебя, ты — других… Такова жизнь. Димок бегал взад-вперед, обхватив себя руками.
— Слушай, у тебя и казна небось была.
— Была.
— Много?
— Тысяча восемьсот.
— Черт! Покарай их бог и Пресвятая дева!
— Хуже то, что я лишился документов. Не успеешь моргнуть — попадемся.
Челнок продрог основательно.
— Так мне и надо, раз пошел в поводу у фрайеров! Сдалось мне это купанье… — шипел он, кусая губы.
— Я подумал, что тебе не помешает.
— Подумал! Думать надо было, что мимо пройдет какой-нибудь ворюга и оставит меня в чем мать родила.
Профессор улыбнулся.
— Извини, но ты же сказал, что сам понесешь знамя…
— Смеешься, да?
Кожа у Димка стала гусиной, он дрожал от холода и злости.
На поверхности пруда появились лягушки. Они квакали, дергая вечер за полу. Димок стал швырять в них комьями глины.
— А ну, пошли, наквакаете!
Силе дал ему отвести душу. Он смотрел на таинственно темнеющий лес, на первые звезды. Большая Медведица шагала по небу, оставляя глубокие следы.
Димок вздохнул.
— Что дальше?
— Скажи ты, на тебе больше одежды.
— Давай выйдем на дорогу. Авось встретим кого.
— Ну и что?
— Раздену до нитки. Пусть загорает… Беглый покачал головой:
— Нехорошо, Митря! Узнают крестьяне — пойдут на нас с вилами. — И добавил с расстановкой: — Кроме того, запомни, пока ты со мной, никого и ничего не тронешь!
Вор с омерзением замахал руками:
— Погляжу я на тебя ночью.
— Пойдем в лес. Листья, то да се, приютимся как-нибудь.
