Юлия Терехова - Хроника смертельного лета
07.00. 14 августа 2010 года, Москва, 28°C
– Она приходит в себя! – Мигель не удержался от громкого возгласа. – Булгаков, она приходит в себя!
– Не вопи, – мрачно произнес Булгаков, заходя в палату. Он подошел к Анне и взглянул на приборы и покачал головой – ему не понравилось то, что он на них увидел.
– У нее дрогнули ресницы, – в голосе Мигеля слышалась надежда.
– Нет… – произнес Сергей, но в это мгновение веки молодой женщины поднялись – тяжело, словно с невероятным усилием.
– Анна! – Мигель жадно схватил ее за руку. Она обвела глазами палату, ничего не видя, никого не узнавая, и мучительно застонала…
– Ей больно! – закричал Мигель и повернулся к Булгакову. – Сделай что-нибудь!
– Она и так под гигантской дозой, – произнес Сергей с сожалением, – больше нельзя.
– Я тебя убью, – зарычал Мигель. – Ей больно! Она стонет!
– Это хорошо, – Булгаков сжал его руку. – Ты понимаешь? Это хорошо! Значит, она выходит из комы.
– Querida! – позвал Мигель, и Булгаков вздрогнул – как-то по-новому прозвучало это слово здесь, в равнодушных больничных стенах, у постели умирающей женщины.
– Она не сможет говорить, – сказал он, – она интубирована[55].
Старая женщина, стоявшая в изножье кровати, подняла на него страдальческий взгляд и произнесла что-то по-испански.
– Она спрашивает, можно ли вытащить трубку, – машинально перевел Мигель.
– Не сейчас. Еще рано, – Булгаков покачал головой. – А где Антон? Почему его нет?
– Не знаю, – отрывисто ответил Мигель, – он резко двинул домой… Не доложил, зачем.
Булгаков вышел, а спустя пару минут вернулся с лечащим врачом. Тот посмотрел на приборы, приподнял безжизненное веко Анны и жестом отозвал Булгакова в сторону.
– Коллега, я не стал бы рисковать. Она крайне слаба.
– Необходимо спросить, кто на нее напал.
– Сейчас неподходящее время задавать ей вопросы, – задумчиво произнес врач, – Реакция может быть самая неблагоприятная. Я бы поостерегся. Ее нельзя волновать. По-моему, она еще ничего не слышит и не понимает.
Они разговаривали вполголоса, так, что погруженный в мысли Мигель не мог их слышать. Он упал на колени перед больничной койкой и держал Анну за руку, время от времени утыкаясь лицом в ее ладонь и что-то бормоча по-испански. Что – разобрать могла только Жики, сидевшая, сгорбившись, с другой стороны в ногах. Время от времени она успокаивающе гладила его по черным жестким волосам и повторяла:
– Silencio… silencio… Tranquilla[56]…
Стук в дверь в больничной тишине померещился оглушительным грохотом, и Булгаков повернул голову на звук. Выкрашенная тоскливой бело-серой краской, дверь медленно открылась, и на пороге возник человек. Его появление было встречено такой гробовой тишиной, что даже Мигель, казалось, совершенно поглощенный Анной, поднял голову. Он, прищурившись, всматривался в стоящего против света человека. Наконец, поняв, кто вошел, испанец одним прыжком оказался возле него и вцепился ему в горло обеими руками, сжав их сразу так, что тот засипел и стал оседать на пол.
– Ах ты, мать твою! – воскликнул Булгаков, бросаясь вперед. Он попытался разжать пальцы испанца, сведенные судорогой на шее Орлова. – Отпусти, идиот!
Ему на помощь подоспел лечащий врач Анны, и вдвоем они с трудом оторвали обезумевшего Мигеля от его хрипящей жертвы. Орлов упал на пол, отчаянно ловя ртом воздух.
– Отпустите меня! – рычал Мигель, пытаясь вырваться из железных рук хирургов. – Отпусти меня, Булгаков, я прикончу его! Это он ее убил, – и страшная испанская брань полилась из него потоком. Жики что-то произнесла, но никто не обратил на нее внимания.
– Ты, придурок, – прокашлял Орлов, – это не я. Иначе я бы сюда не пришел.
Мигель метнул в его сторону взгляд, полный такой ненависти, что Булгакову стало не по себе.
– Если ты еще позволишь себе что-то подобное, – отчеканил Сергей, – я вышвырну тебя вон не только отсюда, а вообще с территории больницы. Будешь шлагбаум чинить в качестве трудотерапии.
– Убери руки, – Мигель отвел глаза. – Я его не трону. Но пусть убирается.
Орлов с трудом поднялся с пола. Он держался за шею и тяжело, надрывно дышал.
– Вероятно, тебе действительно лучше уйти, – сухо произнес Булгаков. – Зачем ты пришел?
– Она мой друг, – сказал Орлов, – я не мог не прийти.
Булгаков почувствовал, как резко дернулся Мигель, которого он до сих пор не рискнул отпустить.
– Она мой друг, – повторил Орлов, – не смей меня обвинять. Я бы никогда не обидел ее.
– Пришел в себя? – обратился Булгаков к испанцу. – Будешь вести себя тихо?
– Да, – процедил тот, и Булгаков отпустил его. Мигель вернулся к Анне. Жики с осуждением смотрела на него: – Si te oye, la muy duele de tus palabras[57]. Мигель с отчаянием прошептал:
– No me oye. [58]
– Mira, ha abierto sus ojos una vez mas[59]… – прошептала Жики.
– Доктор, посмотрите! – воскликнул Мигель, но в ту же секунду что-то произошло. Звук аппарата, который контролирует сердечный ритм, сначала стал лихорадочно-быстрым, а потом монотонным и на дисплее появилась страшная прямая линия…
– Все – вон из палаты! – взревел врач. – Сюда! Реанимация!..
…За окном внезапно нахмурилось, небо заволокли низкие тучи. Стало темно, словно в сумерки, хотя было еще раннее утро. Прогремел гром – казалось, прямо над крышей больницы. Они стояли в коридоре, с отчаянием взирая на суету вокруг палаты, где билась в агонии Анна. Дверь постоянно открывалась и закрывалась, врачи и сестры бегали туда-сюда, не удостаивая их вниманием и не отвечая на вопросы. Это продолжалось не более пяти минут, но тем, кто в смертельном ужасе застыл в ожидании, казалось, что прошло несколько часов. Из ступора их вывела группа людей, появившаяся в дальнем конце коридора. Зубов, Глинский, Ланской и Рыков стремительно шагали – даже, скорее, бежали к ним.
– Что?! – Ланской, смертельно бледный, обратился к Мигелю, с лица которого исчезли последние краски и оно из смуглого сделалось пепельно-серым. – Что? Почему вы здесь стоите?
– Ей стало хуже, – выдавил Мигель.
– Что значит – хуже? – хрипло спросил Антон.
– Я не знаю! – заорал Мигель, схватившись за виски. – Я не знаю! Где тебя носит, будь ты проклят!
За окном снова громыхнуло, и тяжелые облака прорезала молния, вырывая из рассветных сумерек очертания зданий и купол Странноприимного дома. Казалось, в больничном коридоре совсем не осталось пригодного для дыхания воздуха, и вот-вот все они начнут задыхаться. Время тянулось невозможно, но каждый страшился того мгновения, когда их тягостное ожидание закончится. И оно закончилось. На пороге палаты вырос Булгаков. Его широкие плечи обмякли и опустились, а руки беспомощно висели вдоль могучего тела. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять – все кончено.
– Мы ничего не смогли сделать, – сообщил он, отводя в сторону глаза… Все молчали, не в силах осмыслить услышанное. Булгаков перевел взгляд на оперов и выдавил:
– Я должен вам кое-что сказать. Зайдите в палату.
Мигель рванулся вперед:
– Пусти меня!
– Нет, – Булгаков преградил ему дорогу, – туда никому нельзя.
– Я зайду, – выступил вперед Ланской. – Она моя жена.
– Нет, – отстранил его Булгаков, – только вы.
Он пропустил оперов вперед, зашел за ними и плотно закрыл дверь.
– А-а! – услышали друзья и повернулись к окну. До последней минуты державшая себя в руках, Жики качалась из стороны в сторону и плакала так, словно у нее разрывалось сердце…
Ланской посмотрел на Мигеля:
– Ты слышал? Ее больше нет.
– Слышал, – эхом откликнулся испанец, закрывая лицо руками. Казалось, он плачет, но когда через несколько мгновений Мигель опустил руки, темные глаза его были угрожающе сухи. Кивнув в сторону Орлова, Кортес отрывисто произнес: – Это он.
– Откуда… ты знаешь? – Ланской говорил с трудом, словно выталкивая из себя каждое слово.
– Он шантажировал ее, – сказал Мигель, упершись в Орлова ненавидящим взглядом.
– Шантажировал ее – чем?! – в отчаянии крикнул Антон.
– Ну, гнида, скажи, что это не так! – в исступлении прошептал Мигель, сжимая кулаки.
Орлов не удостоил его ответом. Он, не отрываясь, смотрел Мигелю прямо в глаза, налитые кровью, но при этом крепко сомкнул губы, видимо, не собираясь отвечать на его вопросы.
– Невероятно, – Ланскому на секунду показалось, что он сейчас лишится рассудка. – Это правда?..
– Он убил ее! – Мигель сделал еще один шаг в сторону Орлова. Ланской удержал его.
– Подожди, – произнес он тихо, – не здесь.
Он повернул голову к двери, за которой лежала его любимая Анна. Она больше никогда не будет танцевать. Он так ревновал ее к балету, но втайне и гордился ею… Больше она ему не принадлежит. Да и принадлежала ли когда-нибудь?
– Не здесь, – повторил он и, повернувшись к Орлову, устремил на него равнодушный взор палача: – Пойдем.
