Василий Казаринов - Тень жары
Панин мне как-то рассказывал о занятной идеологической эволюции, проделанной Костылем за время перестройки: от матерого антикоммунизма до той социальной доктрины, которая у нас вошла в моду с легкой руки Емельяна Пугачева: согласно этой доктрине всякого, кто тебе не по ноздре, непременно нужно подвесить на фонаре за детородный орган.
Я пригласила их к телеэкрану и сказала, что нет никакой нужды тратить средства на создание оппозиционных партий, издание газет и зубодробительных книжек — если кто-то и спровоцирует у нас социальную революцию, так это не коммунистическая партия, а компания "Пэди Гри Пал".
Костыль, сжав кулаки, угрюмо взирал на экран, где собака в один присест сжирала порцию сухого корма стоимостью, наверное, аккурат в размер его пенсии; затем он сделал резкое движение в сторону телевизора — возможно, намеревался вынуть собаку из экрана и подвергнуть ее известной экзекуции на фонарном столбе.
– Это же сука, а не кобель! — пыталась я остановить его порыв.
– Все они — суки! — уверенно ответил Костыль. — И все будут висеть!
Наконец, мне удалось дождаться. Пробил час информационной системы "Телемаркет" — я мысленно срисовала портрет парня и уложила его в память.
Пора было возвращаться домой. Вышли мы вместе с Костылем, добрели до перекрестка, где и распрощались.
– Куда вы? — спросила я; он направлялся в противоположную от своего дома сторону.
– Известно куда, — хмуро буркнул он. — На Баррикадную.
Уже второй раз мне твердят про это метро; сначала милиционер и теперь вот этот одноногий инвалид; что это они, сговорились?
Когда я мимо Дома с башенкой шла к себе, мне показалось, что на противоположном конце сквера мелькнул знакомый "литературный" оттенок: сиреневые сумерки. Зина? Что бы ему тут делать?
Должно быть, показалось.
10
Мы с Зиной становимся ночными птицами — как тать в нощи налетаем на заведения, где люди ведут светскую жизнь.
На этот раз он пригласил меня в ночной клуб. Догадываюсь, как выглядит наш простой советский "найт-клаб"; должно быть, укомплектован все той же публикой, страдающей комплексом пластической неловкости, который преследует всякого человека, слишком быстро переодевшегося из ватника в смокинг. Мы долго пробирались глухими окольными путями и, наконец, прибыли к музейного вида особнячку. Зина попросил подождать в машине, пропал за массивной дверью, вернулся минут через пять и галантно помог мне выбраться из машины. Миновав узкий коридор с интимной подсветкой, мы очутились в компактном зальчике с крохотной эстрадой, уселись за столик; он огляделся по сторонам и спросил, буду ли я пить.
Непременно, милый, в обязательном порядке — хочу в этот вечер почувствовать себя телевизионной девушкой: пусть официант несет мне на подносе "Смирновскую", которая обладает потрясающей способностью видоизменять и преобразовывать мир.
Глоток вкатился в меня с первыми тактами музыки; на эстраде возник светловолосый молодой человек — крашеный (соломенный оттенок на макушке перетекает в снежно-белый у висков) — в такт сопровождению он совершал какие-то змеиные телодвижения. Пока я медленно цедила водку, светлоголовый артист успел скинуть с себя просторные одежды.
Я оглядела зал. Если бы мы оказались в женском клубе, то такого рода представления были бы вполне уместны. Однако публика по половому признаку распределялась в пропорции "фифти-фифти".
Молодой человек был отменно сложен, мускулист, что называется, "накачан"; не знаю, возможно ли с помощью гимнастических тренировок накачать, подобно бицепсам и трицепсам, тот, скажем так, "мускул", который поверг в глубокий транс дам с ближнего к эстраде столика. Наверное, все-таки можно — во всяком случае, этот его "мускул" не выпадал из общего мышечного ансамбля; однако его плавное маятниковое покачивание, кажется, не сообщало публике настроения: раздались жиденькие аплодисменты, и танцор удалился.
Его сменил очередной исполнитель — хрупкий и субтильный; тем не менее, его искусство вызвало в зале куда более заметное ответное чувство — главным образом благодаря тому, что по ходу танца он ухитрился привести свои мужские причиндалы в "рабочее состояние": зал реагировал экспрессивно, и кто-то даже вякнул "браво!"
Сорвавший аплодисменты юноша, набросив на себя что-то вроде патрицианской туники, прошел в зал и уселся за столик, составив компанию седовласому мужчине с широкой, крепкой спиной — лица его мне видно не было.
В целом сценическое действие развивалось достаточно однообразно; юноши, потанцевав и поразвлекав публику "игрой мускулов", удалялись со сцены. Кое-кто из них растворялся в зале. Один из них расположился, за ближним к эстраде столиком; хозяйка стола сидела неподвижно, запрокинув голову и положив руку на то место, где были сконцентрированы "актерские таланты" молодого человека; вид у нее был настолько торжественный, что у меня возникли ассоциации с процедурой принесения клятвы в суде — именно так свидетель держит руку на Библии.
Впрочем, один из участников ансамбля меня заинтриговал: паренек лет двадцати с очень причудливой стрижкой; насколько я помню с детских времен, такой фасон у нас в Агаповом тупике называли "полубокс"; разнообразие в классическую парикмахерскую форму вносил разве что чубчик — завитый в несколько длиннющих спиралевидных кудряшек, он падал на лоб.
И еще — он был в серьгах.
Прелесть состояла не в том — что. А в том — где.
Сережками была украшена именно та часть тела, с помощью которой — если я правильно понимаю — мужчины осуществляют свои супружеские обязанности.
Я вцепилась в Зину: давай позовем его за наш столик, все растаскивают юношей, а мы что, рыжие? На вздорную эту просьбу (во мне плескались уже три стаканчика "Смирновской") Зина отреагировал крайне спокойно:
– Ты вообще-то в самом деле рыжая, но будь по-твоему.
Пить актер отказался. Он со скучающим видом взирал на сцену, где наконец-то воцарилась нормальная парочка и занялась тем, что мы уже видели в театре, когда ходили на Стриндберга.
Зина рассеянно достал бумажник и якобы что-то поискал в нем — этот жест не ускользнул от внимания молодого человека. Скорее всего, Зина просто намекал, что средствами располагает — в том числе и деньгами салатового оттенка. Молодой человек моментально разговорился.
Сережки? А что, нравятся? Они, между прочим, золотые. Один дружочек подарил, иностранец, из Голландии. Хорошее было время, и работа прилично оплачивалась, не то что здесь… Здесь ребята, в сущности, гроши зарабатывают, приходится консумацией заниматься.
– Чем-чем? — не поняла я.
Консумация… Грубо говоря, раскручивание клиента.
– Ну, так выпей с нами! — настаивала я, однако молодой человек вежливо отказывался: нет, спасибо, надо держать себя в форме, возможно, еще придется вернуться на прежнюю работу — если, конечно, удастся помириться с менеджером.
– На работу… — тупо повторила я — водка давала о себе знать. — К родному токарному станку.
– Верно, — живо откликнулся молодой человек, — именно к станку. К токарному? Что-то в этом есть, иной раз, в самом деле, чувствуешь, что тебя зажали во вращающийся механизм и снимают стружку. Черт с ней, со стружкой, лишь бы платили за ночь по полторы сотни баксов.
Я уже прилично выпила, метафорические ухищрения собеседника осваивала с большим трудом и потому простодушно поинтересовалась:
– Так ты в ночную смену трудишься? — и живо представила себе завывание заводского гудка, грохот стальных ворот Путиловского завода и череду сутулых силуэтов в бледном свете фонаря.
Когда как, охотно пояснял юноша, это как клиент захочет: в ночную, в утреннюю, в вечернюю или в дневную… Разный народ попадается, часто со странностями. Один турок взял нашего молодого человека на три дня и все три дня употреблял — стеариновой свечкой… А в целом народ, конечно, душевный. Как-то они с одним американцем проторчали в номере целую неделю безвылазно; завтрак им приносили в постель. Хозяин номера брал тарелку и удалялся в туалет, потом доставлял к столу основное блюдо.
Девушка на сцене прекратила свои обезьяньи ползанья по партнеру, уселась на нём, обхватив бедра молодого человека красивыми длинными ногами.
Соображала я все хуже и хуже… Что-то впервые мне приходится слышать про кухню, совмещенную с санузлом; этот американец — что? В туалете яичницу с беконом жарил? Или овсянку варил?
Возможно, откликнулся актер, только каждое утро он доставлял к столу не яичницу и не овсянку.
– Он приносил на тарелке дерьмо, — трогательно улыбнувшись, пояснил молодой человек, — Садился рядом и наблюдал. И обязательно требовал, чтобы я пользовался вилкой и ножом. И не очень налегал на гарнир.
