Василий Казаринов - Тень жары
Зина едва успел затормозить — человек полз прямо по проезжей части.
– Приятное место для поздних встреч, — Зина отдышался и тыльной стороной ладони вытер пот со лба.
Я выскочила на улицу. В свете фар было хорошо видно: человек основательно разодран, распотрошен и, кажется, вдобавок к тому, изломан. Я наклонилась и спросила, что с ним. Говорить он не мог — был в шоке и жутко выл. Подошел Зина.
– Надо бы "скорую" вызвать.
Вызывать не понадобилось: в конце переулка вспыхнули яркие огни — скорее всего, кто-то из ближнего дома уже позаботился. Впрочем, это была милицейская машина: по всей видимости, человек мешал людям спать своими звериными завываниями.
Со стороны поселения донеслись какие-то неясные звуки, там кто-то ворочался и ворчал. Мы с Зиной двинулись на этот ночной голос.
За третьим домиком мы наткнулись на подобие загона, сооруженного на живую нитку из решеток строительной арматуры. В загоне сидел медведь и, склонив голову набок, печально смотрел на нас.
– Ваш зверь? — строгим деловым тоном поинтересовался подошедший милиционер; он был молод, и в повадках его угадывалось что-то от глуповатых инспекторов Скотланд Ярда из классических английских детективов.
– Да, наш, наш! — сказала я. — Вообще-то мы его держим дома, а по ночам выходим погулять. Он не виноват. Человек сам на него напал. Даже медведям опасно ходить ночью по улицам.
Служитель порядка ответил мне свирепым взглядом, Зина, извинившись перед молодым человеком в форме, потащил меня к машине.
Подъехала "скорая". Изломанного человека укладывали на носилки и загружали в машину. Я подумала, что, скорее всего, он сам виноват: возможно, был навеселе и решил поговорить по душам с печальным зверем — животные, как известно, плохо переносят общество пьяных.
Я посмотрела в небо; где-то там, в черном холодном космосе, рассыпана крупа Млечного Пути; теперь его не видно, зато отчетливо слышно: все правильно, не только голодом и мором нас умерщвляют, но и зверями земными.
До чего же все-таки лжива и продажна буржуазная пропаганда, подумала я, когда мы поднимались в лифте; прежде все писали про медведей на наших улицах, а теперь совсем не пишут.
6
Прятки — игра простая только по внешнему рисунку; на самом деле ее механика сложна, путана, нелогична, и потому так зыбко, безопорно игровое поле; здесь все лишено устойчивых оснований, это мир без фундамента, живущий по законам неполных смыслов; тут не сыскать однозначного цвета, и звук, как правило, половинчат, насыщен диезами и бемолями; предметы распознаются не в материальных их воплощениях, и запахи не имеют источника, и всякое внешнее движение есть лишь смутный оттиск чьего-то неосторожного жеста; вот куст шевельнулся — и поди ж ты, разбери: то ли его ветер в бок пихнул, то ли кто-то там прячется. Птица вспорхнула — самой ей вздумалось, или стронуло с места чье-то приближение? Старая женщина на лавочке, бессознательно, ритмично покачивающая коляску, вдруг обернулась — а ее-то что встревожило? Да, мир игрового поля вторичен, он, созданный из намеков, отголосков, полутонов и распавшихся долей смысла, есть просто отражение некоей реальности; и значит прав Панин, наказывая двигаться в этом игровом поле строго в рамках жанра.
Осторожно, чтобы не потревожить Зину, глубокое и ровное дыхание которого говорило о здоровом сне, я выбралась из постели, подошла к окну и долго вглядывалась в исходный материал, окрашенный неживым синтетическим светом неоновых светильников.
Какой-то припозднившийся китчмен, пошатываясь брел по проезжей части; где-то вдали, будто бы на дне желудка у квартала, утробно бабахнул выстрел… Разглядывая темные глыбы домов, кое-где простреленные навылет светом из окон полуночников, я подумала, что этот город тихо и тайно, с тупым упорством самоеда истребил в себе все прежние направления в искусстве одолел антику, прожевал все ренессансы и возрождения, вытер грязные подметки о романтизм, высморкался в критический реализм, сморгнул импрессионизм и с утра, точно с перепоя, проблевался сюрреализмом; потом утер задницу множеством "измов", относящихся к началу века; что касается гиперреализма, то он был определенно использован в качестве презерватива — очень прочно и надежно, тысячекратно надежней лучших образцов Баковского завода резиновых изделий! — и так, проделав в самом себе за какие-нибудь семь-восемь лет гигантскую очистительную работу, исторгнув из себя все злокачественные и болезнетворные интеллектуальные шлаки, он опохмелился пивом и, наконец, выздоровел… Так что, любимый город может спать спокойно, и видеть свои китч-сны и зеленеть среди весны.
Вернувшись под одеяло, в тепло, в мягкие уютные запахи постели, я свернулась калачиком. Зина не спал.
– Что ты? — тихо спросил он.
Что? Не знаю… Инстинкт водящего подсказывает мне, что пока я движусь в поле притяжения заветной стенки, о которую нужно ударить ладошкой, — такое кружение поблизости от заветного "выручательного" места есть один из способов существования водящего. Он. далеко не отходит… Он удаляется ровно настолько, чтобы успеть добежать до места, откуда стартует игра. Но есть еще способ вести игру — водящий покидает поле притяжения стенки, он стряхивает с себя все прежнее, сковывающее его движение — страх, ожидание подвоха, дурные предчувствия, обрывки снов и воспоминаний — и удаляется, удаляется, удаляется, и не надеется вернуться.
– Он в самом деле пропал, Зина…
– Как, разве он не вернулся еще домой?
Нет, не вернулся, все где-то бродит: сытый, довольный, с кучей денег в кармане и вдребезги пьяный…
Я рассказала, что знаю. И — что знала прежде: несчастный, он появился на свет с врожденным пороком, и с детства носит этот тяжелый бесформенный ортопедический ботинок… Он из немцев, из тех еще, первых, кого к нам с Лефортом занесло; предки его аптечным делом занимались, а отец был первым директором "красной" аптеки. Почему "красной"? Когда у нас стали все людей отнимать, отец передал свою аптеку трудовому народу — вот его и назначили "красным" директором. А перед войной их всех, немцев, в одну ночь погрузили в товарные вагоны и отправили куда-то в семипалатинские степи. Францыч тогда учился в университете, бабушка мне рассказывала, у него были потрясающие математические способности… Были… Работал счетоводом в какой-то заготконторе. Отец в Казахстане и умер, у него была астма, а Францыч вернулся, стал детей в школе математике учить; последние лет десять был на пенсии, перебивался кое-как…
Поднялась я с тяжелой головой. Меня подзнабливало. Наверное, простыла, пока коротала время в беседке с Мавром — придется опять навестить нашего районного терапевта.
7
Нечто вялое, анемичное, съежившееся, хлюпающее носом — такой я и досталась участковому врачу, с которым уже имела случай беседовать в этом кабинете. Простуда… Он выписал мне бюллетень. Я уже брезгливо держалась за дверную ручку двумя пальцами (брезгливость продиктована страхом: тут повсюду — на стуле, на банкетке, крытой отвратительно-холодной рыжей прорезиненной простыней, на дверной ручке — притаились пучеглазые бациллы, пялятся на меня, ждут, пока я протяну им руку!), но он меня окликнул.
Это ведь вы будто бы заходили не так давно, интересовались пожилым человеком? Ну, я…
– Знаете… — доктор задумчиво покусывал колпачок шариковой ручки, — а вы не первая им интересовались.
Я резко обернулась.
– Что вы сказали?
Тут, — он постучал пальцем по рыжему переплету знакомой мне тетрадки, — тут у меня собраны наши районные старики, вернее сказать, данные о них: возраст, состояние здоровья, адреса, результаты посещений.
– Каких посещений?
Он смутился. Он, оказывается, их иногда навещает; старики зачастую сами не в состоянии добраться до кабинета, и приходится их — в порядке самодеятельности, так сказать, — проведывать. Давление смерить, кое-какие дешевые лекарства будто бы забыть на тумбочке. Нет, это не оплачивается и никакими сверхурочными не учитывается, это сугубо частная инициатива.
– Доктор, так вы, оказывается, павиан!
Мне достался угрюмый, коктейльного свойства взгляд исподлобья: укоризна плюс недоумение плюс усталость; смесь обильно заправлена льдом.
Вы меня не поняли, милый мой человек, я хотела сказать о том, что социальное поведение павиана совершенно чуждо нравам и устоям Огненной Земли, вообще нашему мироощущению. Согласно этому ощущению мы, молодые, сильные и богатые, должны делать все возможное для уничтожения старых, больных и бедных и спокойно смотреть на то, как они побираются, голодают и тихо умирают в своих холодных домах. Несколько иначе выглядит ситуация в природном языческом мире, не обремененном такими излишествами, как способность к логическому мышлению, совестливость и порядочность, — в частности, в среде павианов. Еще в те времена, когда наше старое доброе небо было на месте и дети сбегали с уроков, чтобы пройтись по зоопарку, я обратила внимание на то, как трепетно относятся молодые павианы к своим одряхлевшим сородичам, как за ними ухаживают, кормят с руки (или с лапы? нет, все-таки — с руки…) и предпринимают массу других благотворительных акций, которые туземцам по ту сторону решетки, конечно же, кажутся совершенной дичью: ну обезьяны же, что с них возьмешь?
