Майкл Коннелли - Пятый свидетель
— Не скажу. Сами, уроды, не догадываетесь?
Он швырнул в меня повесткой, которая, стукнувшись о мою грудь, спланировала на пол. Вскочив с дивана, Дрисколл попытался прорваться к открытой двери. Одеяло упало, и я увидел, что на нем только спортивные трусы и футболка. Не успел он сделать и трех шагов, как Циско толкнул его всем корпусом, как футбольный полузащитник. Дрисколл отлетел к стене и упал. Картинка, изображавшая девушку на доске для серфинга, сорвалась со стены, и разбитая рамка рухнула рядом с ним.
Циско спокойно наклонился, рывком поднял Дрисколла и отвел обратно на диван. Я пошел к двери и закрыл ее на случай, если удар в стену привел бы сюда какого-нибудь любопытного соседа, после чего вернулся в гостиную.
— Вы не убежите отсюда, Доналд, — сказал я. — Вы расскажете нам обо всем, что вы сделали и что знаете, тогда мы сможем вам помочь.
— Помочь мне сыграть в ящик, сволочи? Вы мне, кажется, плечо сломали. Мерзавцы.
Он стал разминать руку, словно бейсболист, собиравшийся делать подачи минимум в девяти иннингах. При этом он болезненно гримасничал.
— Ну, как рука? — спросил я.
— Я же сказал: болит, как сломанная. Что-то там сместилось.
— Может, вообще не сможешь ею двигать, — сказал Циско.
Его голос звучал угрожающе, будто, если рука окажется сломанной, Дрисколла ожидали еще более тяжкие последствия. Я заговорил спокойно и приветливо:
— Доналд, что вам известно? Почему вы представляете опасность для Оппарицио?
— Я ничего не знаю, и я не называл вам имени… того имени, которое вы произнесли.
— Вы должны кое-что уразуметь. Вам вручена официальная повестка. Либо вы являетесь в суд и даете показания — либо будете сидеть в тюрьме, пока этого не сделаете. Но поразмыслите трезво, Доналд. Если вы дадите показания о том, что знаете об АЛОФТе и что вы для них сделали, вы будете под защитой. Никто к вам и пальцем не притронется, потому что сразу станет очевидно, откуда ноги растут. В этом для вас единственное спасение.
Он затряс головой.
— Ага, очевидно! А если они сделают это раньше? А как насчет того, что случится через десять лет, когда о вашем дерьмовом процессе никто уже и не вспомнит, а они по-прежнему будут прятаться за своей кучей денег?
На это мне и впрямь нечего было ответить.
— Послушайте, в этом процессе на кону — жизнь моей клиентки, у которой маленький сын. И у нее пытаются отнять все. Я не намерен…
— Да пошел ты! Может, она действительно это сделала. Здесь речь идет о двух совершенно разных вещах. У меня нет никаких доказательств. Вообще ничего. Так что оставьте меня, черт вас дери, в покое. Жизнь вашей клиентки. А как насчет моей жизни? Я тоже не хочу умирать.
Я печально покачал головой:
— Я не могу оставить вас в покое. Завтра вы выступите в качестве моего свидетеля. Вы можете отказаться отвечать на вопросы. Можете даже прибегнуть к Пятой поправке, если вы совершали какие-нибудь преступления. Но вы там будете. И они там будут и сочтут, что вы представляете для них проблему. Лучшее, что вы можете сделать, — это все выложить, Доналд. Расскажите — и вы защищены. Пять, десять лет — они никогда не смогут вам ничего сделать, потому что будет существовать протокол.
Дрисколл уставился на пепельницу, полную мелких монет, которая стояла на кофейном столике, но видел он перед собой что-то другое.
— Может, мне привести с собой адвоката? — сказал он.
Мы с Циско переглянулись. Это было именно то, чего я хотел меньше всего. Свидетель со своим собственным адвокатом всегда плохо.
— Конечно. Прекрасно. Если у вас есть адвокат, приводите. Но никакой адвокат не остановит процесс. Повестка пуленепробиваема, Доналд. Адвокат сдерет с вас тысячу за попытку отмазать от нее, но ничего не выйдет. Судья только разозлится на вас за то, что вы отнимаете у него время.
У меня в кармане зажужжал телефон. Рановато для воскресного утра. Я достал аппарат и посмотрел на дисплей: Мэгги Макферсон.
— Подумайте о том, что я вам сказал, Доналд. Мне нужно ответить на звонок, я скоро вернусь.
Я вышел в кухню, на ходу нажимая кнопку «принять».
— Мэгги? Что-то случилось?
— Да нет. Почему что-то должно случиться?
— Не знаю. Просто сейчас еще довольно рано для воскресенья. Хейли еще спит?
Для моей дочери воскресенье всегда было днем наверстывания недосыпа. Если ее не разбудить, она могла проспать до полудня.
— Разумеется. Просто, поскольку ты сам вчера не позвонил, я хотела узнать: кино не отменяется?
— Э-э…
Я смутно припомнил, что в пятницу, в кабинете Мэгги, пообещал сводить дочь в кино.
— Значит, ты занят.
В ее голосе зазвучала Интонация. Осуждающая, смешивающая тебя с дерьмом Интонация.
— В настоящий момент — да. Я на Лонг-Бич, беседую со свидетелем.
— Значит, никакого кино? Так ей и сказать?
Из гостиной доносились голоса Циско и Дрисколла, но сейчас у меня в голове было совсем другое, так что слов я не разбирал.
— Нет, Мэгги, не говори ей этого. Просто я не знаю точно, когда освобожусь. Дай мне закончить здесь, и я позвоню. Это будет раньше, чем она проснется. Ладно?
— Ладно, подождем.
Она повесила трубку прежде, чем я успел ответить. Сунув телефон в карман, я огляделся. Впечатление было такое, что кухня в этой квартире — наименее используемое помещение.
Когда я вернулся в гостиную, Дрисколл по-прежнему сидел на диване, а Циско по-прежнему стоял рядом, чтобы успеть предотвратить попытку побега.
— Доналд только что рассказывал мне, как он мечтает дать показания, — сказал он.
— Это правда? Что заставило вас изменить свое решение, Доналд?
Пройдя мимо Циско, я встал напротив Дрисколла. Тот поднял голову, пожал плечами, потом кивнул в сторону Циско:
— Он сказал, что вы ни разу не потеряли ни одного свидетеля и что, если дойдет до дела, он знает людей, которые смогут справиться с их людьми без труда. Я ему вроде как поверил.
У меня перед глазами моментально возникла картина: темная комната в клубе «Святых», я постарался побыстрее стереть ее из памяти.
— Ну да, он прав, — кивнул я. — Значит, вы согласны сотрудничать?
— Да. Я расскажу вам все, что знаю.
— Отлично. Тогда почему бы не начать прямо сейчас?
45В начале процесса Фриман успешно отстранила мою помощницу Аронсон от участия в качестве второго номера за столом защиты — на том основании, что она числилась в списке свидетелей. В понедельник утром, когда пришла очередь Аронсон давать показания, прокурор попыталась еще раз дать ей отвод, ссылаясь на то, что ее показания не имеют отношения к делу. Первый ее протест я оспорить не мог, но что касается второго, то тут все боги юриспруденции были на моей стороне. На моей же стороне был и судья, который оставался у меня в долгу за то, что ранее в спорных случаях принял два критически важных решения в пользу обвинения.
— Ваша честь, — сказал я, — этот протест нельзя назвать честным со стороны прокурора. Штат перед лицом присяжных выдвинул в качестве мотива преступления, предположительно совершенного моей подзащитной, то, что жертва была причастна к отъему ее дома. Якобы моя клиентка разъярилась, пришла в отчаяние и потому убила. На этом зиждется все обвинение. Поэтому сейчас возражать против дачи показаний свидетельницей, которая может представить подробности дела, с их точки зрения, послужившего причиной преступления, на том основании, что эти показания не относятся к данному процессу, в лучшем случае пикантно, в худшем является верхом лицемерия.
Судья не стал терять времени на пространные рассуждения:
— Отвод свидетельницы отклонен. Введите присяжных.
Как только жюри и Аронсон оказались на своих местах, я начал прямой допрос с просьбы прояснить, почему свидетельница является экспертом со стороны защиты по вопросу об отъеме дома у Лайзы Треммел:
— Мисс Аронсон, вы ведь не были официальным адвокатом по делу об отъеме дома Лайзы Треммел, не так ли?
— Нет, я была вашей помощницей.
Я кивнул.
— И в этом качестве вы делали всю работу, между тем как мое имя лишь фигурировало в виде подписи на документах, верно?
— Да, верно. Почти все документы по этому делу составляла я и поэтому была глубоко вовлечена в него.
— Это общепринятая практика для помощника-первогодка в юридической фирме?
— Думаю, да.
Мы обменялись улыбками. Дальше я шаг за шагом провел ее через все ипотечное дело Лайзы. Я никогда не считал, что следует приспосабливаться к жюри, но в выражениях, доступных всем, доносить до присяжных самые разные предметы — от смысла деятельности биржевых маклеров до психологии «футбольных мамаш» — приходится, ибо каждое жюри состоит из двенадцати умов, вызревших на разном опыте. И всем надо рассказать одну и ту же историю. А шанс у тебя только один. В этом состоит трюк. Двенадцать умов — одна история. И это должна быть история, которая окажет воздействие на них всех.
