Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
Именно так сегодня я могу воспроизвести предстоящее происшествие. Быть может, позже или раньше я вспомню все, что тогда говорил Бенедиктыч, но на мой самоуверенный взгляд представляется, что и этого достаточно для заинтересованных собой людей. Ибо все остальное всяко описывалось и будет описано ещё много раз, а сегодняшнее ощущение из моих рук может выйти лишь однажды.
И поэтому сегодня Леонид Строев, как именинник и как человек, заговоривший новым языком, опомнился и имел полное право первым разрушить всеобщее недоумение и войти в молчаливую дверь.
А там, в комнате, куда мы все сегодня смотрим, как я и ожидал и о чем не перестает говорить вся Калуга, стоит нечто похожее не древний сосуд, при наивном прикосновении к которому на пальцах остается белый налет, а на пол осыпается серебристая пыльца, напоминающая табачный пепел. Я облегченно вздыхаю, довольный, что обошлось без чертовщины. И пока все возмущаются неуклюжим поступком Строева, отхожу в сторону, заслоняю собой зеркало и быстро стираю с него пыль, по которой мой старый чудак успел вывести банальное слово: "друг".
* * *
Порой Веефомит думал о своей частной участи. Вот он взвалил на себя безмерное бремя анализа, и беспредельная жизнь изматывающе легла на его плечи, и он думает: выдержит ли мозг отрицаний и сомнений, когда не за что держаться и остается лишь вера в себя? Но кому она - вера в себя, если с нею ты становишься один, навсегда один, необъяснимый и неприкаянный. "Впрочем, - старается отвлечься Веефомит, - мне проще, я летописец, мой панцирь затвердел, а каково Бенедиктычу, который действительно один, когда для него не существует ни времени, ни кумиров."
И Веефомит разговаривает с Бенедиктычем, вглядываясь в его судьбу и оправдывая его самовольство осознанием невозможности объяснить себя среди нас, какие мы есть.
И когда Бенедиктыч приходит, Веефомит иронизирует над ним и пугает, что откроет всем настоящее его имя, в котором нет намека на букву "Т". И бывало, что Веефомит каялся, записывая: "Бес зависти обсасывал мои мозги, пока я не вылечился от претензий на равенство с ним. Ведь я давно уже труп и моя жизнь длится только на бумаге, и я встаю перед взором читателя, у которого нет той зависти к равенству возможностей, которой наделили нас больные предки."
У Веефомита последнее раздражение. Он недоволен, что Бенедиктыч не отвечает. Это только в романах герои умирают и остаются один-два листочка для оглавления и выходных данных, это там и действие и сюжет, логичность поступков и прочие постулаты, в которые жалкий ум впихивает стихию воображения. Уже всем известно, что каждый получает то, на что способен, и всем диктаторам показано наглядно, что если снасильничать да убить, то мертвые воскреснут на другом краю света, спустя время или в сей же час.
И Веефомиту печально, что бездарные люди тоже думают. Растет Веефомит и ещё не понимает, что кому-то нужно и рис сеять, а кому-то звезды считать. И очень просто определить - исключение ты или нет. Если видишь в каждом самого себя, то ты и есть то исключение, к мысли о котором так неравнодушно человеческое самолюбие. Но мало видеть себя в каждом, нужно ещё иметь способность возвращаться из каждого к своему желанию с помощью вдохновения. Уже одно оно приходит непредсказуемо и не выдается пошапочно.
"Как надоела мне долина постных рож и резких ребят!" - брюзжит Веефомит, и его можно понять: он запер себя в четырех стенах и сотни раз бросает свое повествование как привередливую любовницу. Он уже понял, что не найдет успокоения, и будет звать Бенедиктыча, пока тот не придет. И он не знает, куда себя деть до его прихода. Он сотни раз ставил точку после божественных ночей и готов был наутро взять шляпу и отправиться в начертанный путь, но к утру точка перерастала в многоточие, и Веефомиту некуда было спешить, потому что у него и шляпы-то не было. Его высосанное за ночь тело желало забытья, а исписанные горы страниц казались мусором. Он пихал их в мешок отвергнутых рукописей или переделывал, испытывая физическую боль. Он один из немногих, кто узнал, чего хочет, но чтобы получить, нужно увидеть, а этого не видел ещё никто. И он превращался то в физика, то в лирика, в бухгалтера и психиатра. И не понимал, что давно уже выиграл...
Его никогда не раздражали, как например философа, "заоблачные устремления Бенедиктыча". Он принимал как аксиому, что за крохами доказательств стоит безграничный мир. И если после поступка Бенедиктыча наступила жизнь нищая людьми и событиями, то что с того, когда он верил, да, просто верил, что Бенедиктыч не оставит себе подобных в страхе и тупости. Знал Валерий Дмитриевич, что Бенедиктыч в каждом, а значит, к нему прислушаются, потому что ужасы и кошмары выдумали сами люди, получив творящую силу воображения. Когда ребенку подарят пластмассовые чашки, он обязательно поставит их на огонь и обгорит, чтобы позже понять о жизненной силе огня, сохранившей разум в людях.
А пока Веефомит сидел в своем заново обретенном доме и гадал: кончилась жизнь или только начинается. Все как-то приуныли и разбрелись. Была ночь, и Валериию Дмитриеву делалось неспокойно. Он хотел было выйти на улицу, прогуляться, но вспомнил о пустой будке и затосковал. Нет, не ухватить стройности, все носятся по своим орбитам, философ воет на луну и не соединить в целое разобщенные судьбы, каждый тикает и тикает, пока не исчерпает свою заданность. Уныние растеклось в воздухе и объяло миры.
Веефомит зажег свечу и стал смотреть на нее. Он просил. Сначала беззвучно и неуверенно, потом все громче и смелее. И он стал умолять себя, он требовал от себя, и с каждым словом его существо наполнялось силой. Он уже кричал, клокотал, корчился - и это был его последний шанс - выжить и сохранить сознание.
Он хрипел и шептал себе: "Роди детей! Роди, Веефомит! Пускай они придут к тебе с вопросом, чтоб глупость не имела рук и ног!"
Тогда-то железные стрелки часов повернулись вспять, приехал сбежавший от Светланы Петровны Строев. Он ввалился в дом вместе с пахнувшим гарью Бенедиктычем, и они одарили Веефомита языком и талантом, оставшись в нем ночевать навсегда. И города стали кубиками, а люди звездами, в ту ночь ни одна растоптанная в цвете сил судьба не была забыта - Веефомит принял и угощал всех. И растревоженные бледные калужане просыпались, липли к пыльным окнам и, вглядываясь в темноту, ворчали сиплыми со сна голосами: "Веефомит опять, наверное, мальчишник устроил!" А расхорохорившийся Валерий Дмитриевич, подслушав такое недовольство, выходил на крыльцо шагом седобородого художника и благодарил население за то, что оно есть, и яркие звезды над его головой вызывали слезы умиления у женщин из публичных библиотек.
И он бы добавил ещё не одно выражение благодарности взрастившему ландшафту, да свел бы с ума с десяток порядочных собак и покорил бы сотню девичьих сердец, если бы его не брали под руки гости и не прекращали это баловство, уводя его в свои серьезные миры, где все цвета для Валерия Дмитриевича сливалось в прозрачный...
Это была точка, а наутро Веефомит открывал глаза и ощущал, как расплавленная плоть капает с дивана на пол. И ночные голоса Строева и Бенедиктыча витали в комнате и уговаривали забыть о шляпе и, ужаснувшись многоточием, погасить печальную звезду.
"Скучновато у вас без баб-то", - отмахнулся Веефомит.
И разоблаченные голоса утихали, и ворох бумаг, если и не казался теперь мусором, все же вызывал раздражение тем, что до сих пор не разлетелся по свету.
"Как увидеть в этой прозрачности зеленый цвет?" - спрашивал он свой умывальник, одевался, отпихивал ногой голодного Нектония и выходил в город - посмотреть: существует ли на свете что-нибудь ещё и не сболтнул ли вчера чего-нибудь лишнего.
Наступали холода. Веефомит пел в самом себе, по привычке направляясь к дому Бенедиктыча. Он сжимал в кармане подаренную трубку и не замечал, что земля кое-где дала трещины, перепрыгивая, он принимал их за ремонтные канавы.
Он думал, что его жизнь требует нескольких аккуратных капель какого-то цвета, чтобы стать навсегда зеленой. Это как в мозаике: не будет образа, пока не вставишь последний крохотный кусочек нужной формы. И только насильственно убиенные, сумасшедшие и самоуничтожившиеся возвращаются в эту жизнь тысячи раз.
Веефомит вошел в музей и отдался воспоминаниям. Он сидел в кресле Бенедиктыча, пока не услышал далекий вой Нектония.
"Смышленый все-таки он пес", - подумал Веефомит и отправился в обратный путь.
Теперь он вглядывался во встречные лица и видел в них ненужное раскаяние. Ему захотелось взглянуть на хрюшку Бенедиктыча, он вошел в ворота парка, когда позади раздался колокольный звон и прижившиеся на куполах страусы поднимались в небо и кружили над городом, как настоящие чудеса.
Шел третий год от рождения Дочери Человеческой.
* * *
Сложные отношения у меня со всеми. Меня никто уже не воспринимает за реальность. Книга давно написана, а я все смотрю в бесконечность и купаюсь в ней, как в огромном блюдце-океане, я пью чай в своем просторном доме и упрямо вижу, как я был болен и приезжала моя москвичка, как она входит, а я лежу и думаю, что ничего в этом мире не было и не будет, кроме желания не быть столбом и шагать по дороге вечности. О, как тоскливо и муторно было жить, не зная дороги, не проходя мимо столбов. И даже столбу, когда он видит идущего, кажется, что и он (столбик) движется. Вот она иллюзия жизни! И потому впечатлительным столбам внимают другие, когда те рассказывают им о движении.
