Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
Ладно о русских. За что я люблю китайцев? За их постоянную неугомонность, общую активность, наверное. Я всегда, засыпая, шлю им дружеский привет. И вообще-то я ценю их, и очень долго учился никому не желать зла, я сочинил молитву, и читал её перед сном, призывая большие и малые народы, всякого человека быть назавтра сдержаннее и не отключать в суете дня те мирные и чистые устремления, которые у всех когда-то были. И мир от этого стал гораздо умнее, что заметно хотя бы мне. Я не хочу зла даже себе, и если меня посадят в тюрьму, я буду проситься обратно, ибо если я и делал не то, что велели и чего от меня ожидали, я всегда вслушивался в ту освобождающую силу, которая когда-то создавала меня. Я буду проситься обратно не для того, чтобы насылать на пустых людей мор, это мне не трудно сделать и в тюрьме, мне как-то не до моих обидчиков, я забываю о них, как только сажусь за роман, и так обожаю себя в пишущем состоянии - ну просто губы дрожат. А кто мне даст в тюрьме много-много бумаги? И потому я попрошусь на волю. Ведь разрушать я могу и болтая, а жить способен лишь вот так, да ещё по ночам, когда общественное сознание погружено в сон и никакие дурные энергополя не давят на психику. Пусть сейчас и тюрьмы хороши, можно сказать, совсем не похожи на тюрьмы, и если припомнить, то их и вовсе сейчас нет, отменили три года назад за ненадобностью, а мне все-таки по старой памяти кажется, что не нравлюсь я общественному устремлению. Ведь я занимаюсь тем, что, в принципе, нужно мне одному, и никаких общественно полезных продуктов не произвожу, а что до термина духовное, так это все равно, что солнечный зайчик? Прыгает, а не возьмешь, вот разве руку под него подставишь - тепло ощутишь, если, конечно, кожа не толстая.
Сегодня заявлено, что всем представлено свободное развитие. Но меня как-то не учли. Общественное устремление направлено в одну сторону, а я куда-то в бок. Как всегда планирующие на тысячелетия не заметили маленького Хи-хи, способного разрушить гигантские программы. И мало кто способен поверить, что вся чехарда общественных форм длится для маленького Хи-хи сожалеющего, обиженного, скорбящего, утомленного или скучающего. Я увидел его главным героем романа, когда не мог смотреть на происходящие глупости без истеричности, близкой к падучей, и когда, наконец, сам не увидел в себе маленького Хи-хи, чтобы вскоре понять, что он и есть то колыбельное, что может привести к смыслу появления на свет и именно то единственное из всего многообразия, что не может быть бесполезным и смешным.
Вот и опять сердце кольнуло, как когда-то поясница у Бенедиктыча. Вечность затрагиваю. В яблочко попал. Значит опасная тема исчерпана. Тем более тюрем нет, есть только социальные лечебницы. Потому я и возвращаюсь к событиям в Калуге, произошедшим, если не изменяет память, на пятый год после испепеления Бенедиктыча.
Где ты, город Калуга? Напоминание о моей тупоголовой юности. Гражданин Циолковский и купеческие дворики. Калуга - Марс, и мое тихоокеанское детство. Я сожалею, что не провел его на коралловых островах. Я не единственный, кто считает, что не жил первые два десятка лет. Но я видел реку Амур и был сонливым браконьером в её первобытных низовьях. Там, в тягучей илистой воде водится реликтовая рыба Калуга, тайна моей судьбы, которой больше нигде нет. Калугу, из породы осетровых, во всем мироздании не встретите. И это она своим субмаринским ночным появлением из черноты крамольной лунки при свете звезд и бесприютном ветре впервые подсказывала мне о глубинах настоящей жизни. И с тех пор, сожалея о прошлом, я вижу её огромное тело посреди заледенелой реки и понимаю всех идиотов мира, а её острый нос и огромный беззубый рот снятся мне по ночам, когда я засыпаю счастливым.
Философ Нектоний так и заявил: "Амур и Ока реки побратимы". И сколько я не возражал, объясняя, что они могут быть в лучшем случае любовниками, он продолжал выкрикивать из будки свои лозунги:
"Амурская Калуга любимейшее блюдо окских калужан!"
"Философ амурской Калуги поднимет умы Калуги на новую приокскую ступень!"
И вредная у него философия пошла. Он написал ещё один труд под названием: "Нужно ли быть главой государства?" И, естественно, как все порядочные философы, определенного ответа так и не дал. Я ему говорю:
- Кому нужно, тот станет, а кому не хочется, тому и не быть.
Но философ не уступает. Его возмущает, что никто не учитывает факта, что ни один порядочный художник не был главой государства. Я ему - актеры были, один псевдоариец Адольф даже живописал, и поэты, бывало, участвовали в дипломатии. Но разве его такими стержневыми фактами пробьешь?
- Я серьезно, - кричит, - говорю! Вот ты, Веефомит, и твой дружок Бенедиктыч, почему не добивались правительственных постов? Как гуманисты вы могли принести много пользы, а?
Ох и игрун этот философ. Все ловит на дурачка, чтобы с чистой совестью разочароваться.
- А тебя что, и правительство не устраивает? - спрашиваю.
- А я и не знаю, кто там сидит, - махнул он рукой.
- А кого я посадил, тот и сидит.
- Бенедиктыч, что ли? - вылетел он из будки, - так вы что, власть захватили?
Я интригующе пожал плечами, прошел в дом, он за мной. Я предложил сесть.
- Никаких переворотов! - погрозил ему. - Ты забыл главную философскую заповедь: мир не перестает двигаться вокруг тебя, если даже сидишь в будке.
Философ обмяк. Он не знал, что значит совершенствоваться. Он с удовольствием - подскажи ему, как. Но если он болен этим вопросом только рядом со мной, то зачем его лишать поисков нереального клада, из-за которых он и есть такое любопытное исключение. Он хотел думать, что если изменить курс, создать условия, то стало бы лучше и люди сделались бы гуманнее. Что до меня, я не видел надежности в том, что человек только тогда хорош и многообещающ, когда поел. Ведь вон, вывели новый сорт клубничного дерева, и желудочный сок затребовал деликатеса. А наступит год неурожая и вновь обострится ностальгия по хорошести. И невозможно все это объяснить. И как тошно от всепропитавшей немощи!
- О мой вечный и гордый Эзоп! - вскричал я так, что философ соскочил со стула, - где найти силы, чтобы иметь твою красоту и спросить с завидной улыбкой: где здесь пропасть для свободных людей?
Тогда-то философ и проникся. Хорошо, что я ненавижу пределы. Правда, ему хотелось, чтобы я сказал "пропасть для свободных идей," но и этого для понимания хватило, и он сжег свой труд, с которым сгорел и сам. От его плоти и работы мозга остались черновые тетради, в них поспешно были вписаны цитаты из источников, примеры и цифры, даты рождений, наброски дальнейших поисков и разного рода ощущения. Пальцами палача я листал исчерканную бумагу, отразившую ещё одну попытку собрать воедино вечность и завоевать гармонию, и слезы катились по моим щекам. Я уже, помнится, признавался, что на меня сентиментально действуют личные вещи людей.
С тех пор я иду, медленно-медленно поворачиваю за угол, чтобы ступить на свою улицу, и на мгновение у меня перехватывает дыхание, потому что я давно готов, но не хочу увидеть свой дом горящим.
* * *
Такие, как Копилин, всегда входят в историю человеколюбивой деятельностью и очень часто получают Нобелевскую премию за свою доброту. Алексей не стал исключением, ибо Нобелевская премия вечна, как и счастливый финал, - дарственная материализация интуиции Веефомита, отошедшего от упреждающей тревожности во имя Леночки и собственного варианта удачи.
И, войдя в историю, Копилин остался в памяти калужан бардом, показывающим вдохновленную сущность немногих людей, а для сведущих в науке он сделался первооткрывателем и основоположником учения о функциях, которое породило массовую суицидальную реакцию. И Елена Леонидовна имела отныне научный исторический вес. Их обоих занесли в справочники, и устоялся термин "копилинское учение". Алексей раскрепостился полностью и не крутил больше ручку приемника; он воочию увидел огромные концерты и технологические чудеса, бросал в автоматы валюту и получал взамен бутерброды и шипучие напитки. На берегах Мексиканского залива он встретил свое отражение преуспевающего Копилина, линия жизни которого так и не внесла в сюжет эксцентрического оживления. Оба Копилина решали одну и ту же задачу, и вся разница в том, что каждому пришлось делать выводы из единственно данных случайных сплетений закономерностей. И за все пережитое оба благодарили Бенедиктыча, о котором мечтали и которого побаивались. Его образ требовал от них того, с чем им совсем не хотелось расставаться. Американский Копилин заметил, что славой Алексей обязан Леночке, которая такая одна на целом свете, и это было верно, потому что человек начинает шевелиться, когда по-настоящему осознает, что второго такого же пути у него никогда не будет.
Заполучив теорию функций, мир сделался стар и нуждался в переплавке. Практика подтвердила теорию, и выжившие сгруппировались на участке, символически названном "островком Бенедиктыча". Золотой век не терпит случайных пород, а золота так мало. Оно не отягощало тело Веефомита и никогда не звенело в карманах Копилина. А когда человека "забирает всего", у него дикий страх, сравнимый разве что с положением смельчака на ветхом плотике, готового перерезать веревку, но медлящего в понимании, что ещё можно прыгнуть на берег и принять горячую ванну, помять упругую ягодицу и долго смотреть на всевозможные страсти мира, переваривая себя вместе с куриной котлетой. И каждому не хочется именно себя представить на плотике элементарно подыхающим без воды. Гораздо выгоднее посмотреть об этом кино и проникнуться состраданием, становясь ещё более культурным. И когда Копилин видел прыгающих со скалы людей, то не просыпался от ужаса и боли, - он уже знал, что миллионы разобьются насмерть, но один из них полетит. Так учение понимал лишь он один, но в своих работах и публичных разъяснениях не говорил об этом, догадываясь, что давным-давно уже кто-то прыгает, а сам он все ждет: либо весточки от полетевшего, либо полной усталости, надеясь, что, почувствовав приближение смерти, успеет прыгнуть без особого сожаления о приглянувшемся варианте жизни. Этим он обманывал себя и все мучился над высокопарной фразой Бенедиктыча: "Я пережил рай - с Ксенией и видел ад на земле" и гадал, не значит ли это, что Бенедиктыча больше нет, отчего отныне на планете поселятся мыльные пузыри и китайские болванчики. И естественно, что лауреатство и открытие казались ему мелкими достижениями в сравнении с единоличностью Бенедиктыча. Чего же он, Копилин, хотел, если Веефомит был ещё жив, здоров и не развеял по миру свои выпотрошенные иллюзии. Кто может без щемящего чувства смотреть, как усохший приятель достает из портфеля банальные опусы и отчитывается ими за не зря прожитые дни, задыхаясь от бессмысленного волнения? И сильный Копилин продолжал жить, расплющенный пониманием ненужности тончайших ощущений, в ожидании настоящей жизни, которую Бенедиктыч так никому и не пообещал.
