Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
Он видел, как за окном по улицам бежали люди, опасаясь скорого и щедрого вождя. Вот и первые капли захрустели по жести, шторы вздулись, и стало необычайно сумеречно, и гром прокатился мощной волной, а ветер вскружил листья березам. Веефомит ждал очень простого и человеческого решения и уже не понимал, почему эта рука тянет кота за хвост, если нет более простой милости - исполнить простейшее желание человека Веефомита, о котором он так искусно и так вечно молчал. Но руку словно заело, и прежде, чем одарить, она вслушивалась в сотни почему, как, кто из этого выйдет и что это будет означать.
Веефомит окаменел от бессилия и негодования, и вдруг тяжелые нити воды косо вонзились в землю, и пьяная свежесть вскричала в душе Веефомита, не помня как, он толкнул эту чужую застывшую авторскую руку, и тогда увидел, как босоногая москвичка бежит по пузырящемуся асфальту, как её мокрые волосы, мокрое платье и залихватский танец, где в лужах её тысячекратная молодость, освобождают душу от гнева изнурительных и одиноких лет. В этой её очистительной пляске, в извивах рук и мелькании ног не было ни мелочных проблем, ни хаоса жизни, ни слов, ни звуков, ни всяческих отвращений и идей.
Гром резал с новой силой, и сладостный хруст треснутого неба вернул Веефомиту себя. Всклокотал уже небывалый ливень, и Валерий Дмитриевич сошел с ума.
А она, мокрая и счастливая, шлепала по лужам, и рот её раскрывался в неслышном смехе. И с каждой вспышкой молнии она становилась все притягательнее и красивее. Это было начало лета. И когда солнце высунуло морду, и брызги заиграли цветом, Веефомит, одаренный праздником души и заполученной свободой, бросился навстречу ей, содрав с лица бороду, как выцвевшую послепраздничную мишуру.
"Спасибо, Кузьма, спасибо, милый!" - бормотал он, на
бегу срывая одежду.
Он мчался вон из своего дома, натыкаясь на старинную мебель и ворча. Он боялся, что не успеет шагнуть под этот первый и никому не принадлежавший ливень. Он зацепился трусами за что-то, рванулся, и они треснули, обнажив белую, как смерть, ягодицу. И вновь, когда ему на крыльце обожгло холодом и бездной, ухнул громом и бешенный ливень вырос в тумане. Веефомит вскричал от боли и восторга и, забыв обо всем на свете, помчался по бурлящим лужам к ней, сливавшейся с потоками воды и белой красотой.
Так они и встретились: её тело и его желание, она - с ненужным прилипшим платьем, с посиневшими губами и каплями, сверкающими в прядях волос, а он - бессильный вымолвить слово, белый, нелепый и глупый от всего этого счастья...
И когда они оказались дома, и всюду стало чисто и светло, он сказал ей, закутанной в простыни, что говорить ему абсолютно нечего. И она ответно рассмеялась, заметив дыру на трусах и его розовеющую ягодицу.
* * *
Когда Бенедиктыч исчез, Калуга приуныла. Даже правительство пришло в растерянность. Ибо все разобрались, что самобытный изобретатель создал странную установку, объемно и чувственно воссоздающую события давно минувших дней. Этого он никогда не скрывал, и никто не видел в этом ничего плохого. На то он и самобытный изобретатель. К нему и комиссии приезжали и запатентовали все, как положено. Но оказалось, что такая система воспроизводит только то, что человек желает вспомнить, то есть чаще всего он желаемое выдает за действительное. Конечно, березки, столбы, машины и разные прочие малоговорящие веши он вспоминает реально, как есть, но вот что касается своего поведения и взаимоотношений - тут всегда память дает кривизну. И не потому, что каждый обязательно лжет, попросту всем ради самосохранения хочется быть лучше. Иногда испытуемый был бы и рад вспомнить непредвзято, но механизмы вытеснения самопроизвольно срабатывают, когда, например, человек рассказывал жене все, что думает о правительстве, а в ходе эксперимента, припоминая сказанное, начинал додумывать, опускать, забывать и применять воображение, которым ранее никогда не пользовался. И даже самые кристально честные люди, отвечающие за безопасность стихийных бедствий не вольно воспроизводили себя на экранах такими идеальными, что сослуживцы ни их, ни себя просто не узнавали. То же и с покаянными воспоминаниями, они всегда оказывались фальшивыми. Так что эта система не нашла применения, разве психиатры, кажется заинтересовались.
И лишь позже удалось выяснить, что без Бенедиктыча система мертва. Исключительность его таланта - в физическом перевоплощении, он мог вбирать различные типы и, откинув выдуманное, видеть, что было конкретно в прошлом или как бы повел себя тот или этот в будущем.
И когда у Веефомита в голове прояснилось, он утверждал, что Бенедиктыч разглядел грядущее до определенных границ, где и поджидает, чтобы заняться более существенным.
Что-то в этом роде поняло даже правительство. Но все же оно удивлялось, как это он ушел в свой памятный и воображаемый объем, если воссоздание прошлого при всей ощутимости остается иллюзией, а будущее, не имея даже археологических доказательств, является пусть и художественным, но вымыслом? От таких проблем, и у самых ответственных ученых в головах быстро развивалась мозговая опухоль, не приносящая им, впрочем, особого вреда. Поэтому спустя какой-то период осознанного пространства население мирно разделилось на приверженцев тех или иных легенд.
Первым прошел слух, что исчезновение - всего-навсего фокус, а порошок, что был на полу, действительно табачный пепел. Противники и сторонники устроили осмотр, но пепла уже не было; Леночка зачем-то смела его и развеяла по ветру. Каждый остался при своем мнении.
Говорили о высоком электрическом напряжении, но недолго, потому что буквально глупых людей давно уже не было.
Но наконец объявился некто селянин со смешной фамилией Психуй и молниеносно распространил следующее сообщение. Кого-то он пас или что-то собирал в лесу и увидел, как двое мужчин, женщина и собака суетятся на большой поляне. Мужчины стаскивали в кучу сухие ветки, а женщины играли с псом в догонялки. Селянин заинтересовался и наблюдал за ними с полчаса, пока не началось нечто ужасное. Один привязал мужчину и женщину к дереву, вокруг которого лежал хворост, и поджег его. Собака жутко завыла, смотреть дальше у Психуя не было сил, он бросился домой и никому о случившемся не рассказывал, пока не приехал его родственник и не сообщил о калужских событиях. Многие побывали на этой поляне и видели обгоревшее дерево, но останков не обнаружилось, и потому это сообщение считалось не более, чем красивой легендой.
А некоторые деловые и трезвомыслящие люди пришли к выводу, что Бенедиктыч и его старая жена (почему-то они так назвали Ксению) бежали, и не куда-нибудь, а на острова Антиподов, потому что Кузьма Бенедиктович высчитал, что именно там самый лучший климат на планете. "И вообще, добавляли со вздохом, - там такой огромный океан".
Тем временем поднялась волна религиозности. Еще при наличии Бенедиктыча начались паломничества, но теперь в Калуге целыми днями толкался приезжий народ. Это радовало общительных и гостеприимных калужан.
Всеми уважаемое правительство недолго пребывало в растерянности. Из небытия поднялось старое изречение: "талант - есть власть", очень скоро создали программу вычисления самобытных талантов и поиска чудаков. Призывали Строева написать правдивые эссе о последнем вечере, но Леонид Павлович был занят, он ездил по городам и весям и изымал свои книги из личных и публичных библиотек. Он даже интервью отказался давать, а на вопрос: кем ему приходится Ксения, отвечал, что она ему никогда не принадлежала. И только Раджик сообщил, что Леонид Павлович пишет труд под названием "Силою князя бесовского".
Все были вынуждены признать, что окружение Бенедиктыча заметно отличалось от других окружений, особенно глазами и усмешками.
Чего стоил, например, Нектоний, никому не говорящий, что дорабатывает последнюю схему мира. Или Веефомит, сделавший героем повествования самого себя и рассказывающий всем, что зовет свою москвичку Отражением, а она титуловала его Прохожим, которого если и успеешь спросить, то уже не увидишь, а если и увидишь, не успеешь спросить. И когда он отвлекался от сладостных общений, то горожане находили в своих постелях листы с его размышлениями и грезами, чтобы наутро всем захотелось либо воплощать, либо перечить. В минуты вменяемости Веефомит оправдывался, говоря, что создает новые условия, в которых у каждого десятого вырастет алмазный язык, коим можно разрезать на куски любую тупость.
Но все же ночами, когда москвичка, обветренная счастьем, спала, Веефомит подкрадывался к столу и из тюбика пасты выдавливал книгу, чтобы успокоить ею летучую мышь, выстрадавшую уши, когти, крылья и свой скоростной полет. В эти минуты самым бодрящим ощущением для него было погружение в ночную толщу воды, где невидимое черное прикосновение холодной и живой массы - каждый раз подтверждало ему отгадку жизни, после чего он гасил свет и притворялся нормальным до своего следующего пришествия.
