Станислав Родионов - Долгое дело
– В прошлом году он ездил в отпуск... В том городке убили на танцах парня. Дикое преступление, всех всполошившее. Рябинин включился и весь отпуск проработал, вроде частного детектива. Помог раскрыть...
– Да, была официальная бумага с благодарностью, – сухо отозвался Васин.
– Рябинин размышляет о жизни, ищет ее смысл...
– Ну и что?
– Разве это ни о чем не говорит?
– Я знавал преступников – больших интеллектуалов.
– Андрей Дмитриевич, неужели вы серьезно считаете Рябинина преступником?
– Не важно, что я считаю, а важны улики.
Васин помолчал, раздумывая, продолжить ли начатую мысль или остановиться на сказанной, уже завершенной. Его глаза изучали Беспалова, как просвечивали какими-то новыми, умными лучами.
– Юрий Артемьевич, вы сидите передо мной. Ваши параметры, как говорится, мне известны. Я знаю, что вы скажете или сделаете. И поэтому я вам доверяю. Но я никогда не знал, что подумает и сделает Рябинин. Могу я ему доверять?
– Это потому, что я попроще.
– Как?
– Я примитивнее Рябинина.
Зональный прокурор почти страдальчески поморщился, словно не рассчитал и сунул руку в слишком горячую воду. Но лицо тут же разгладилось, – вода могла и остыть:
– Он даже обликом не соответствует.
– Не соответствует... чему?
– Возьмите вашу Демидову – это следователь. Боевая, энергичная, ухватистая...
– У вас требования к следователю, как к гончей.
– А что тут обидного? Следователь идет по следу.
– Рябинин не только ходит по следам.
– Не знаю, где он еще ходит, но специальность не наложила на него отпечатка.
– Может быть, это и хорошо?
– Нет, не хорошо. Значит, он не проникся своей профессией.
– А я не люблю тех, кто ограничен своей профессией, – сказал Беспалов шепеляво и картаво, потому что двигал подбородок туда-сюда.
– Я говорю не про ограниченность, а про отпечаток профессии.
– А я думаю, – упрямо прошамкал Юрий Артемьевич, – что на личность профессия отпечатка не накладывает. Личность сильнее и выше. Вот на посредственность профессия сразу кладет свою яркую и несмываемую печать.
– Да бросьте вы шатать лицо! – не вытерпел зональный прокурор.
– Извините, – смутился Беспалов, сбрасывая руки на колени.
Васин сокрушенно вздохнул, переключаясь взглядом на свои бумаги. Он пошевелился в кресле, как бы решая, за что приняться: поправил клетчатый галстук, перевернул страничку календаря, изучил ее и придвинул к себе толстую папку. Видимо, беседа кончилась. Беспалову нужно встать, попрощаться и уйти. Но он сидел, наливаясь угрюмостью.
– А я тоже не похож на районного прокурора. Плохо?
– На кого же вы похожи? – Васин поднял глаза, которые еще не начали читать.
– На того, кем работал до тридцати лет, – на токаря.
– Значит, вы тоже личность, – усмехнулся Васин. – Эх, Юрий Артемьевич... Уж если пришли защищать свой кадр, то хотя бы говорили о нем как о работнике.
– Работник он прекрасный. Ни доследований, ни оправданных.
– Волокитчик. Калязинское дело тому пример.
– Он не волокитит, а слишком глубоко вникает.
– Вот видите, слишком. А ведь есть дела, не стоящие выеденного яйца.
– Андрей Дмитриевич, тут некоторый парадокс. Сложность дела зависит от следователя. Если он вник глубоко, то дело оказалось сложным. Если сбил верхушки, то оно простое.
– А кому нужно его глубокое вникание?
– Никому...
– Именно.
– Только государству, – добавил Беспалов.
Васин присмотрелся к собеседнику с новым, прилившим интересом. Кто он, этот токарь-прокурор? Чего он хочет – защитить подчиненного или снять с себя возможную ответственность? Параметры параметрами, а чужая душа – потемки. И неожиданная мысль отторгла остатки его расположения к Беспалову... Мысль странная, как и все неожиданное. С Рябининым зональный прокурор несовместим, а все несовместимое – враждебное. С Рябининым он всегда напряжен и к чему-то готов. А вот такой правильный, тихий и упрямый человек, вроде Беспалова, которого считаешь единомышленником, может ударить исподтишка.
– Товарищ Беспалов, эти поруки Рябинин с вами согласовал?
– Да, как и положено по закону.
– Вы согласились?
– Да.
– Тогда все ясно.
– Что ясно?
– У кого печать, тому и отвечать.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Лишись я кого-нибудь из близких, мне бы здесь от души посочувствовали. Заболей я тяжелой болезнью, они бы сделали все, чтобы вылечить. Сгори моя квартира, они бы пришли ее ремонтировать. Потеряй я зарплату, они бы ее мне собрали... Почему же сейчас все глухи, словно у меня не беда? Почему никто не спешит мне на помощь? Неужели только потому, что моя беда не совсем личная, а связана с моей работой и как бы социальная? Тогда самая популярная глухота – социальная. Социальная!
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Я люблю сыграть в карты с солидными людьми, задать прием, путешествовать... Я люблю молчаливых и рукастых мужчин, крепкие и ароматные напитки, дурманные табаки, острые приправы, пронзительную музыку, яркие краски, импортные вещи... Порочная я, да? А с кем вы меня сравниваете – с ткачихой? Вот если бы ткачиха имела мои возможности, а она бы пошлепала к станку, тогда я бы первая сказала: святая женщина. Вернее – святая дура.
Лида сразу же позвонила Вадиму. Потом он дважды звонил ей. Потом случайно позвонил Гостинщиков. Потом позвонил Сергей. А потом она села к окну...
Потух в открестных домах свет. Фары запоздалых машин отполосовали стены бегущими тенями. Последний трамвай увез с заквартального проспекта последний грозовой сполох. Какой-то зеленый круг, долго дрожавший за крышей ближнего дома, поголубел и растаял. Двор, как темная яма, как черное и подслеповатое чудовище с глазами-лампочками у подъездов, привалился своей спиной к оконному стеклу. Теперь Лида жила только звуками, редкими и какими-то затерянными в этой осенней ночи...
Там, на заквартальном проспекте, отгремел бессонный грузовик. Неуверенно – еще на научились – прошумели во дворе подросшие за лето березки... Человек прошел и хлопнул дверью – подгулял, с работы или просто так, опоздал? Где-то и что-то упало – в ночи все падает. Где-то и что-то вздохнуло – в ночи всегда вздыхает, а может, это вздыхает сама ночь... Вода стучит по железу карниза... Крупные капли бьют в стекло, плющатся и сбегают вниз разветвленно и быстро, как молнии. Крупные капли бьют в стекло и попадают ей на глаза. Как же они его пробивают?.. Это же против законов физики. Но глаза мокрые...
Господи, что с ним? Где он? Сережа, что с тобой и где ты?..
Она сжала ладонями голову и закачалась, издавая бессмысленный и протяжный звук, который лег на эту непроглядную ночь бедой. Она не плакала, не пела и не кричала – она стонала, как это умеет русская баба, и в этом кладбищенском стоне были и слезу, и песни, и крик. Сколько – час, два?
Наверху что-то стукнуло. Она умолкла, как спугнутая птица. Разбудила соседа... Но сосед пустил на кухне воду. Хлопнула дверь парадной, второй... На заквартальном проспекте уже стоял неокрепший шумок. Казалось бы только что потухшие окна загорелись вновь. Неужели люди уже выспались? Неужели утро? И тогда она увидела, что мокрый и плотный воздух за стеклом побелел как бумага.
Лида вскочила со стула, догадавшись, что уже часов восемь. Она сделала несколько коротких и ненужных пробежек, разрываясь между ванной, платяным шкафом и телефоном. Она спешила. Надо позвонить. Но кому? Нет, надо идти. Но куда? Боже, все-таки надо умыться. И сколоть волосы хотя бы в пучок. Ах, при чем тут зонтик...
Она выскочила во двор, растерянно оглядывая его неясные очертания. Ночной дождь теперь оседал туманом. Ей показалось, что от маленьких березок, где туман был гуще, отошло плотное облако и поплыло к ней, принимая вид человеческой фигуры.
– Вас встречают тонкие березки и толстый дуб, – улыбнулся Петельников.
– Давно стоите?
– Не раньше, чем у вас загорелся свет. Если только он гас...
– Вадим, почему вы улыбаетесь? – бессильно спросила она.
– А разве что-нибудь случилось? – удивился он.
Лида не ответила, стараясь вникнуть в его слова, казавшиеся ей непонятными и потому страшными.
– Сергея увели, чтобы выяснить некоторые обстоятельства. Эх, интеллигенция... Только бы им шляпы носить с очками. Почему я такой крепкий? Потому что меня в жизни сажали, били, топили, кантовали и даже оскорбляли...
Она опять не ответила, вглядываясь в улыбку, размазанную по его лицу.
– Улыбаюсь, потому что предстоит борьба. А счастье в борьбе.
– Счастье в любви и покое...
– Да вернется ваш Сергей живой и в очках. И вы обнимете его, как говорят, в районе грудной клетки.
