Станислав Родионов - Долгое дело
– Каким образом?
– Не знаю. Как и не знаю, каким образом она сквасила взглядом молоко и остановила часы.
– Я не желаю вам зла, – примирительно сказал Антимонин.
– Да и я, – буркнул Васин.
– Но, Сергей Георгиевич, скажем, остановить часы взглядом – не уголовное преступление. А вы знаете, что взятка, да еще взятая следователем, – тягчайшее преступление, чрезвычайное происшествие в прокуратуре.
– Знаю.
– Об этом факте мы обязаны немедленно сообщить в республику.
– А как? – изумился Васин. – Написать, что следователь Рябинин объясняет взятку вмешательством нечистой силы? Детский лепет. А доказательства железные, не вам объяснять.
Рябинин всмотрелся в лицо Васина: от усталости, от острого света лампы глаза его утратили неповторимую умность. И лицо изменилось, став проще и домашнее.
– Я вас всегда не любил, – сказал вдруг Рябинин.
– Знаю, – быстро отозвался Васин.
– И все-таки скажи мне кто, что вы получили взятку, я бы не поверил.
– Дело не в вере, а в доказательствах, – глухо ответил Васин, опуская взгляд на раскаленный стол.
– Сергей Георгиевич, ничего не добавите? – Антимонин взялся за протокол.
– Я что... арестован?
– Нет, но утром вас допросит заместитель прокурора города. Переночуйте, пожалуйста, в комнате дежурного прокурора.
Он не арестован – он задержан. От жалости – не к себе, а к Лиде – в груди опять заныл удушающий ком и пошел к глазам. Рябинин опять поднес руки к горлу, чтобы его перехватить.
И промелькнуло, исчезая...
...Как мы любим людей, когда нам плохо...
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Все мы верим, что справедливость есть, и представляем ее абстрактной и существующей над нами, выше нас... А где? У бога? Теперь я понимаю, откуда взялся бог... Его придумали потому, что у людей была жажда справедливости, которой не было на земле.
Нет, справедливость должна быть во мне, в тебе, в соседе, в нас... Больше ей быть негде.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Хотите победить – нападайте первыми. Правым считается тот, кто нападает. Второй уже защищается. Запустите на кого-нибудь анонимку, и он походит, пооправдывается...
Кстати, принцип первого нападения закреплен законодательно. Как называется человек, который заявил в суде иск? Истец. У него, значит, истина. А как называется тот, к кому этот иск? Ответчик, он уже отвечает.
Почему Рябинин меня терзал? Он нападал, а я оправдывалась. О, карр-камень, сунь врагов моих в пламень...
Рябинин оглядел кабинетик – пустой, ночной, выстуженный. Он раскрыл окно, впустив сюда ночь с ее шумом дождя и мокрым холодом. Ветер кружил листья и капли – их было не видно в неразъемной тьме, – но ведь что-то стучало, что-то шуршало. Что-то изменилось. Он все тот же: очки, руки-ноги... Но мир стал другим. Другая осень бушевала за окном. Другие капли бесшумно гибли, ударившись о стекло. Другие листья налипали на стены домов. А кабинет? Он бывал в нем не раз. Тот же самый. Но теперь Рябинин смотрел по сторонам, все узнавая и ничего не узнав. Стол, освещенный лампой с металлическим абажуром, похожим на расплющенную воронку. Горбатый телефон. Жесткие и какие-то растопыренные стулья. Толстый комментарий уголовно-процессуального кодекса, а в нем, если раскрыть, пачка в пятьсот рублей пятидесятирублевыми купюрами...
Если он хочет продержаться ночь, то нужно все выбросить из головы. Допустим, он на дежурстве. Что он делает на дежурстве, если нет выездов? Снимает пиджак, расслабляет галстук и садится читать.
Рябинин снял пиджак, расслабил галстук, сел к столу и взял комментарий. Тяжкий том – сколько их написано? – о непорядочности людей. Теперь тут есть и о нем, о должностном лице, получившем взятку... Пока еще далекая тошнота сжала желудок. Рябинин отодвинул комментарий – нужно продержаться, нужно дотерпеть до утра.
Это все козни ночи. Утром, когда сгинет осенняя тьма, разбегутся облака и обсохнут стекла, что-то произойдет. Например, появится человек, обладающий чувством юмора, который расхохочется, и от его смеха все станет на свои места. Разбегутся облака, сгинет осенняя тьма, и обсохнут стекла. Этот человек их спросит: "Что, Рябинин взяточник?" Непереваренная тошнота опять скрутила желудок. Ни о чем не надо думать. Что он делал на дежурстве? Иногда писал в дневнике.
Рябинин взял лист бумаги. Мысли пошли, как всегда они идут в горе, многочисленные, отчаянные, дерганные... Он писал быстро, стараясь не думать, почему он тут и зачем. Начинал одну и не кончал; начинал вторую и перескакивал на третью – лишь бы заглушить тошноту. Но писаные мысли были все о том же, поэтому желудок ела нарастающая боль. Он свернул листки и спрятал в карман. Что он еще делал на дежурстве? Иногда звонил Лиде. Сейчас не будет, – она могла намаяться и заснуть. Лучше утром.
Но телефон позвонил сам, заглушив стонущую тьму за окном. Рябинин схватил трубку с дикой силой и сумасшедшей надеждой:
– Да?
– Аптека?
– Нет, вы ошиблись...
– Извините...
Он повернулся спиной к безжалостному свету лампы.
– Да, я тоже ошибаюсь. Есть люди, которые живут. А есть люди, которые беспрерывно совершают ошибки, потому что ищут истину. Это я про себя? Да, и про себя.
Теперь взвилась изжога, подступая к горлу разъедающей кислотой. Но изжога лучше, нет болевого спазма.
– А я считаю, что никто не имеет права сомневаться, если нет к этому повода. Беспочвенные сомнения – подлость. А-а, у вас есть доказательства... Неужели юридические доказательства сильнее разума и совести?
Сердце, стучавшее медленно и сильно, казалось, рассыпалось на мелкие сердечки, которые работают везде, во всех частях организма, – он мог считать пульс, не прикасаясь к руке.
– По-вашему, человек может честно работать, да вдруг и совершить преступление? Ха-ха! Раньше писали в романах так: "Под мягкой внешностью крылась жестокая натура" или: "Под грубой внешностью крылась нежная натура..." Ерунда. Внешность на может скрыть натуру. Это лишь оболочка, под которой все видно.
Кажется, что сердце забилось через раз: стукнет – затихнет, стукнет затихнет. Лишь бы не остановилось.
– Я не добренький, я гуманный. Разные вещи. Да, мне бывает жалко преступников. Но я давлю в себе это, давлю! А если не буду давить, то не смогу работать...
Боль оставила желудок и перешла, как перекатилась, на грудь, сжимая ее тянущей, какой-то закрученной болью.
– Разве это слабость? Да, когда я говорю с горбатым, я горблюсь, с кривым – кривлюсь, с бедным – прибедняюсь... Почему? Мне перед ними стыдно, что у меня нет горба, я не кривой и всем обеспечен. Но когда я говорю с дураком, то остаюсь самим собой...
Она перекатилась, боль, в левую половину груди, под лопатку, и поползла куда-то в руку. Неприятная, но не такая уж и сильная – он перетерпит.
– Я стесняюсь? Да, я стеснительный. Знаю, что в наше время смешно быть таким. Но я стесняюсь лишь тех людей, которые от меня зависят.
Иногда сводит ногу. Сейчас подобным образом свело что-то в груди, в левой ее половине, и держало, и тянуло, и ныло, холодя все тело.
– С чего вы взяли? Конечно, я не плачу. Это ветер забрасывает капли в отрытое окно...
Рябинин очнулся. Он сидел лицом к окну и держал на коленях трубку, охрипшую от писка. С кем он разговаривал? С аптекой? С аптекой. Попросить бы какого-нибудь валидола.
Он положил трубку на аппарат. Но телефон ждал этого, зайдясь в настойчивом звоне. Кто это? Наверное, опять не туда попали...
– Да?
– Сергей, с кем по ночам треплешься? – буднично спросил Вадим.
– С одним дураком. А как ты меня нашел?
– Звонил по всем телефонам прокуратуры. И все не отвечают, но один занят.
– Тебе звонила Лида?
– Да.
– Как она?
– Нормально, уже, наверное, спит. А что у тебя голосишко смурной?
– Она тебе рассказала...
– Из-за этого, что ли?
– Вадим, ты же знаешь...
– А ты знаешь, – перебил инспектор, – на что жалуются современные женщины? Нет настоящих мужчин, хотя народу в брюках много.
– Есть неопровержимые улики.
– Неужели ты, мужчина средних лет, столько проработавший следователем, никогда не слыхал о провокациях?
– Слышал, но сам...
– Ах, слышал? А мне вот давали деньги в кабинете, присылали переводом домой, клали в карманы... Мне подсовывали женщин, спиртное, копченую колбасу, дубленку и даже место продавца в мясном отделе...
– Да, но ты не брал, а я вроде бы взял.
– Уж не собираешься ли ты сказать это прокурору? Тогда гаси свет.
Инспектор помолчал, собираясь с новым раздражением, но оно, видимо, кончилось, потому что теперь сказал ровно:
– Старик, гаси свет и ложись спать на диван. Там должен быть кожаный, протертый прокурорскими телами диван. Есть не хочешь?
