Вильям Козлов - Ради безопасности страны
Судьба подарила Горелову Марту Гроссман.
Все, как и обычно, решил «его превосходительство Случай». Как-то летом Довлату позвонил его приятель, «коллега» по мытарствам и несостоявшимся творческим исканиям, художник-неудачник Семен Солоник и, таинственно намекнув, что «по телефону не все расскажешь», пригласил «забежать на огонек». Этот «огонек» у Солоника, как правило, обходился боком Горелову, и идти туда совсем не хотелось. В пустых Семеновых карманах деньги никогда не водились, стены его голой квартиры украшали только «шедевры» неслыханного даже для модернизма направления, поэтому гостям его посиделок приходилось нести все с собой, вплоть до табуреток. В общем, если бы он не заскочил на тот «огонек», все бы осталось по-прежнему — безысходно и серо.
«Гвоздь» посиделок, причина таинственного телефонного шепота Солоника — молодая иностранка сидела в углу маленького, залитого кофе столика и чувствовала себя у Семена, как это свойственно некоторым жителям Запада, по-хозяйски непринужденно. На прибывшего гостя не обратила и малейшего внимания, так как в тот момент громко смеялась и что-то рассказывала на ломаном, но сносном русском языке, размахивая руками и выпучивая маленькие глазки, искаженные вогнутыми линзами очков. «Страшненькая» — первое, что пришло в голову Горелова.
Правда, потом, когда выпил и побеседовал с иностранкой, мнение это немного переменилось. «Ничего, потрепаться можно». Гостья рассказала о себе, что живет в Мюнхене, занимается славистикой, пишет диссертацию. В СССР стажируется на курсах русского языка при университете. Как-то так получилось, что Горелову досталось провожать Марту в общежитие после вечеринки. Она была под заметной «мухой» (неудивительно после солониковского постного «хлебосолья») и несла всякую чушь. Кроме прочего поведала, что не замужем. Горелов лишь хмыкнул про себя: чего тут странного, с такой-то внешностью!
Ночью его будто током ударило! Он вскочил с кровати, убежал на кухню и скрипел там половицами до утра, глотая табачный дым и снова все обдумывая. А что, если это и есть путь т у д а! Потом он вложил в Марту Гроссман все: деньги, время, обаяние, надежды. Будто азартный игрок, бросающий на самую высокую ставку последние купюры.
И судьба отблагодарила его. Он — муж Марты, а значит, без пяти минут гражданин Федеративной Республики Германии, как и его законная супруга.
...Через неделю Довлат и Марта суетливо сновали туда и сюда в международном зале аэропорта. Декларации, справки, таможенный досмотр, хлопоты с вещами... Горелов не успел оглянуться и сказать что-нибудь торжественно-патетическое на прощание, как мечталось раньше. Суета проглотила минуты, а самолет уже набрал высоту, расправил крылья и лег на воздушную дорогу к Франкфурту-на-Майне.
3
По телевизору крутили рекламный ролик. На экране умирал молодой четырехглавый змей из-за аллергии ко всякой пище. Его спас малыш, который накормил подыхающее чудовище печеньем «Гутен таг». Съев пачку печенья, змей ожил и пополнел. Потом показали рыцарей, глотающих какие-то консервы и оттого становящихся непобедимыми. Чушь!
Довлат выключил телевизор, лег на тахту, вытянул ноги и закрыл глаза. Спать тоже не хотелось. Осточертело все!
Вот уже больше двух месяцев живет он в Европе, куда так стремился в последние годы. Итоги подводить, конечно, рано, паниковать тоже, но постылость, разочарование и скука такие, что не хочется больше ничего: опять идти куда-то, чего-то клянчить, унижаться, стараться понравиться. Где они, обещанные передачами радио «из-за бугра», броскими западными журналами, цветастыми проспектами, письмами уехавших, которые жадно читал и слушал, живя в России, — литературная слава, удача, свобода? Да, ты здесь свободен, в том смысле, что можешь выйти на любую площадь и крикнуть: «Наш канцлер — дурак!» Возможно, тебя и не потащат в участок (хотя гарантии в этом нет), но эта свобода означает лишь, что всем и вся на тебя наплевать!
Вчера с Мартой ездили на стареньком своем «мерседесе» за город. Остановились на речке Ампер. Горелову захотелось искупаться. Когда залезли в воду, их обоих чуть не убил пожилой бюргер. Оказалось, что этот кусок реки принадлежит ему. Довлат не обратил внимания, по неопытности просто не заметил таблички с надписью «Частная собственность». Бюргер махал руками, брызгал слюной и глядел на Довлата как на умалишенного. Еще бы, влезть без спросу в чужие владения здесь все равно, что попросить у этого бюргера задарма его машину или дом.
Мюнхен встретил Горелова равнодушно. Здесь никто его не ждал. Все здешние люди: и богатые и нищие, разноязыкие, роскошно одетые и в грязных лохмотьях, миллионеры в сногсшибательных бронированных «кадиллаках» и велосипедный плебс — все глядели сквозь него, мимо него, глядели никак. Для них не существовал Довлат Горелов с его внутренним миром и нереализованным талантом. Для них существовали лишь они сами с их собственной свободой.
В чужом городе всегда ищешь своих, близких по духу людей. Довлат их искал среди эмигрантов из России. Некоторых из них знал еще по Советскому Союзу. Встретил их всех, но лучше бы не встречал, потому что увидел совсем других людей — надорванных, отчужденных, сломанных. Первое время он часто приходил на Райзингерштрассе, в кафе «Цум шарфен риттер»[3] — место сборища эмигрантов из СССР. Здесь немного отдыхал поначалу и душой и чисто физически, — устаешь коверкать язык на плохо знакомом чужом наречии, — но потом начал уставать и там от постоянных сплетен, от неприкрытой зависти к соплеменнику, урвавшему какие-то деньги, от ненависти ко всему советскому. Одного «собрата» объявили «красным» и крепко отлупили только за то, что тот назвал Шукшина «толковым писателем». Как-то однажды за кружкой баварского пива визави Горелова, бывший ленинградский портной, а ныне корреспондент эмигрантской газеты «Русская мысль» Кирилл Панкин разоткровенничался: «Надо иметь коэффициент моральной неустойчивости, волком надо быть — и все у тебя получится...»
У Довлата долго не получалось... Не сработался с редактором одной газетенки, выгнали на днях из другой «за профнепригодность». Писал он, конечно, не хуже других, и дело не в этом...
Прав тот бывший портной. Надо отбросить иллюзии и стать волком. Иначе раздавит его этот чужой, безразличный к нему город.
С работой тяжело. Спасибо Марте — через каких-то влиятельных родственников нашла, кажется, возможность устроиться ему туда, куда мечтают попасть многие, покинувшие Россию. Завтра он идет на смотрины... Надо быть волком...
Довлат рывком поднялся с тахты и снова включил телевизор.
4
— История и традиции — это стержень любого крепкого дела, парень, если, конечно, дело хочет расти, так сказать, во времени и в пространстве. — Серж Ростоцки важно вытянул из кармана огромный белоснежный платок, с достоинством окутал свой набрякший, рыхлый нос и со свистом высморкался. — Твои и мои шефы понимают это не хуже нас с тобой, парень, и история нашего заведения блестит почище рынды у толкового боцмана.
Довлат и Серж медленно бредут по бесконечному коридору второго этажа длиннющего приземистого здания радиостанций «Свобода» и «Свободная Европа», где Горелову придется работать, и Ростоцки, его новый шеф, вводит Довлата в курс дела.
— Всего, парень, знать тебе не надо. Заруби это на носу. Куда не следует, не лезь, не то вылетишь... на всякий случай, — Ростоцки ухмыльнулся собственной остроте, — ушастых тут не жалуют. Но есть вещи, которые должны от зубов отскакивать.
Нашу фирму создавали не какие-то проходимцы от политики, а солидные господа, вроде братьев Даллесов и самого президента Соединенных Штатов. Надо полагать, что они кумекали как надо, когда пустили в ход Американский комитет освобождения от большевизма. Время, брат, было горячее, начались пятидесятые годы, Советы помахивали из-за океана своим атомным грибком. Правда, название каким-то олухам из конгресса показалось чересчур вызывающим, и его пришлось переименовать в Комитет радио «Либерти», то бишь «Свобода». Эти политиканы из Белого дома все время путаются под ногами.
Ростоцки снова поднял за края платок и затрещал носом. Потом уставился на Довлата покрасневшими, выпученными, будто в страхе, глазами.
— Радиостанция «Свобода» начала системную работу против большевиков в пятьдесят третьем году и закончит ее, когда режим коммунистов в России перестанет существовать. А теперь, парень, слушай главное. — Серж остановился, поднял руку в оракульском жесте и оттопырил большой палец и мизинец. Горелов не удержался и улыбнулся, увидев знаменитую комбинацию из пальцев, понятную всем выпивохам. Но Ростоцки, видимо, столь был преисполнен многозначительности момента и собственной важности, что не обратил на его ухмылку никакого внимания. — Сейчас любому идиоту в мире, который пусть даже плюет на политику, известно, что вся наша контора — от уборщицы до директора — работает на одного богатого господина, имя которому Си-ай-эй, Сентрал интеллидженс эйдженси, читай — Центральное разведывательное управление. Так уж получилось, парень, что раньше об этом многие даже работающие здесь только догадывались и боялись подумать о том, что кто-то может догадаться, что они догадываются. Тьфу, язык заплетается. — Ростоцки и впрямь мрачно сплюнул в угол и воровато оглянулся. — Это было страшной тайной, и за болтливый язык кое-кого даже посадили. Потом наша служба безопасности все же проворонила, и на радиостанцию проникли большевистские агенты. Они-то и растрезвонили по всему миру, что мы — всего лишь филиал ЦРУ. Так что тайны больше нет.
