Андрис Колбергс - Тень
- Мне всегда казалось, что археология - сложная наука.
- На рынке сидят старушки с шерстяной пряжей. И рассказывают всем, что стригут дома овечек. Но стригут-то мамонтов! Каждая из них продает около четырехсот килограммов шерсти в год, а где ты найдешь овечку, способную дать больше десяти?
- И у тебя то же самое.
- Что ты сказал?
- Я говорю, и у тебя то же самое: не было бы тетушек, готовых купить триста девяносто килограммов ворованной шерсти в год, не было бы и поставщиков.
- Опять спор о том, что было раньше: курица или яйцо? И вор, и скупщик - звенья одной цепочки.
- А меня все время заставляют играть в одни ворота. Возьмем, к примеру, того же Мнацоканова. Если я предложу Алстеру завести на него уголовное дело, возникнут возражения. Во-первых, он, видите ли, сам себя наказал, лишившись восьмисот рублей, во-вторых, он наш гость. А у них там другой образ жизни, свои традиции.
- Но почему ты должен к ним приспосабливаться? - спросил Филипенок. - Не ты едешь в гости, а к тебе приезжают. Традиции! Разве там за воровство или спекуляцию не судят? Совсем просто: у кого там под ногами земля горит, те сюда прут. Знаешь, что показала проверка документов у торговцев мандаринами? Все они горожане, ни у кого нет и грядки с зеленью. Утверждают, что они от дальних родственников, а это сразу не проверишь. Те, кто тут зимой и летом днями напролет торчит на рынке, никогда ничего не выращивали и выращивать не собираются. После войны я валялся по госпиталям и в Осетии, и в Азербайджане. Люди как люди, гостеприимные. Единственно, бог им больше солнца дал. И темперамент непривычный. А во всем ином - люди как люди, у меня там были хорошие друзья. Там никто не волнуется и не кричит: "Нас не любят! Нас притесняют!" А здесь этому даже базарные торговки выучились, в надежде извлечь выгоду. А мы, как дураки, рты разинули и слушаем: опять кого-то там обидели, бедняжку? А они еще громче причитают и садятся нам на голову. Прав я, Харий, или не прав?
- Самое глупое будет, если я жулика найду и тот Мнацоканову деньги отдаст. Фактически он сознательно намеревался участвовать в расхищении государственного имущества, при этом в крупных размерах. По меньшей мере, сознательное приобретение краденого, и не имеет значения, что попытка не удалась.
- Представляю, как сморщится Алстер, - рассмеялся Филипенок. - А ты не отступайся, раз твоя правда.
- А вообще-то это только половина дела. Надо объявлять розыск.
- Жулик из числа старых знакомых?
- Нет, какой-то новенький. Если свидетели сумеют припомнить подробности, попрошу художника по фотороботу нарисовать портрет. Выставим в витринах у рынка, еще в нескольких местах. Где бы жулик ни находился, все равно рано или поздно на рынок он вернется.
- Сказано: ищите женщину.
- Может, и на сей раз это верно. Черноволосая, экстравагантная женщина, серьги с бриллиантами по карату. Не знаешь, Алстер пришел?
Филипенок взглянул на часы и улыбнулся:
- Ровно пять минут назад. Ты только не обращай внимания на его ужимки, гни свою линию. Перед законом все должны быть равны. И с черными усиками, и с лысыми затылками.
Мендей Мнацоканов, явившийся в милицию не столько за справедливостью, сколько за своими восемью сотнями и в этот момент сочинявший подробное заявление, способное, подобно бумерангу, вернуться и больно ударить бросавшего, видел, как следователь Харий Даука прошел в противоположный конец коридора и постучал по косяку обитых дерматином дверей.
Глава третья
Эрик проснулся за пять минут до звонка, передвинул стрелку будильника на час вперед, повернул часы циферблатом к Ивете и, стараясь не шуметь, встал с постели. Как обычно. Остальные продолжали посапывать во сне, разве что мать проснулась, так как спала чутко и вряд ли не расслышала шум плещущей воды в ванной или звяканье посуды на кухне. У строителей, возводящих стены новых домов, одна забота: лишь бы не просвечивали.
В старом было, разумеется, не лучше. Когда дядюшка Иост по ошибке приносил из сарая суковатое полено, не пролезавшее в плиту, и принимался колоть его на чурбаке, казалось, крохотные квартирки двухэтажного деревянного домика вот-вот рухнут. Достаточно было чихнуть в одном конце дома, чтобы говорили "будьте здоровы" в другом.
Однако жильцы с гордостью повторяли - наш дом построен в добрые старые времена, и это несмотря на то, что уборные воняли от первых оттепелей до первых морозов, а если вовремя не чистили выгребные ямы, из-за мух нельзя было открыть окна. Но воспоминание о "добрых старых временах" можно было понять, ведь почти для всех жильцов то были молодые лучшие годы жизни, с домом их роднили давние события, они как бы жили с ним одной жизнью. Здесь обитал честный рабочий люд, даже в первый послевоенный год никто не зарился на чужое добро, на то, что плохо лежит. Здесь не удивились поэтому, когда старый Йост, которому перед самой пенсией выделили квартиру в новом доме, отказался от нее в пользу Эрика. Ивета ждала ребенка. Потом оказалось, что исполкомовцы на передвижку очереди пошли с большой неохотой и даже пытались выяснить, не дал ли Эрик или его мать Йосту взятку. А на самом деле все произошло очень просто. Как-то вечером старик сказал:
- Вам, Эрик, вчетвером в этой каморке будет тесно... И дует из всех щелей... Мы решили так: ты должен взять эту нашу новую квартиру. Что мы там, в чужом районе, делать будем? Ни знакомых, никого! И еще это приданое - шкаф, он же не разбирается, и думать нечего, в теперешние узкие двери не пройдет... А центральное отопление сушит. Здесь, в деревянном доме, совсем другой воздух!
Дядюшка Йост умер, ни разу в жизни не побывав у врача и не дождавшись почетных проводов на пенсию, и Эрик теперь приходил сюда каждую неделю, чтобы натаскать вдове дров и угольных брикетов.
Этот сосед сыграл важную роль в жизни Эрика. Уже в мальчишеские годы. Парень рос без отца - его он видел лишь на любительских фотографиях в альбоме да по туманному рассказу матери знал, что тот в погоне за длинным рублем завербовался на Север, где во время бурана пропал без вести. Дядюшка Йост, понятно, был для мальчишки самым большим авторитетом, так как обо всем имел весьма категорическое суждение и сомнений не знал. Когда Эрик еще пешком под стол ходил, комната и кухня Йоста стали ему вторым домом. Особенно если мать работала в вечернюю или ночную смену. У соседей для него всегда находилась тарелка супа, Йост давал ему читать старые, жутко интересные книжки о графах, разбойниках и бледных фрейлинах, научил не бояться темноты в пустой квартире, ловить рыбу и собирать грибы и, наконец, обучил его ремеслу.
- Из всех наук труднее всего научить человека работать! - сказал матери Йост, когда Эрику стукнуло пятнадцать и он оканчивал восьмой класс. - Ты, соседушка, женщина честная, но жалованья тебе за это не прибавят. Ладно, будешь вкалывать не разгибая спины, поможешь кончить гимназию. Ну а потом? Станет ныть и требовать разных всяких благ, а тут уж до беды рукой подать.
- Мы думали, в техникум. Там стипендия. Все-таки легче будет.
- Все, соседушка, течет и меняется, а ремесло в руках остается. И начальники приходят и уходят, а мастера остаются. Взять хотя бы сапожника Сеска из четырнадцатого дома: намедни лимузин купил. А разве сапожное дело такое тяжелое ремесло? Кольнуть шилом, вогнать шпильку, проехаться щеткой по голенищу каждый может. Но, гляди-ка, машина при нем. Не знает, правда, где у ней перед, где зад, одна радость тряпкой по утрам голубиный помет счищать.
- Я думаю, пусть мальчишка сам решает. Летом не помешало бы и отдохнуть...
- Как же, измотался, что твой мерин в пахоту!
А мальчишка уже все решил. И давно. Год, если не два назад. Когда на девчонок стал глядеть не с прежней ухмылкой, а с восхищением; когда весенними вечерами пацаны собирались гурьбой и обходили квартиры своих одноклассниц: заглядывали в окна, трезвонили в двери и чуть что - со смехом скатывались вниз по лестнице; когда во время уроков стали гулять под партами первые записочки; когда девчонки притащили проигрыватель и организовали для мальчишек курсы танцев, чтобы на школьных вечерах были собственные кавалеры. Тогда-то он впервые, и очень остро, почувствовал, что одной школьной формы молодому человеку маловато. Понял, но стиснул зубы, - жалея мать, не сказал ей ни слова, так как прекрасно знал состояние семейного бюджета. В каникулы пошел работать в садоводство. Не понравилось, но выдержал два месяца, хотя платили немного. Редиска, редиска, одна редиска! Весь мир - сплошное поле редиски. Дергай до ряби в глазах, срезай ботву до мозолей на ладонях. Порезов на больших пальцах не счесть, спины не разогнуть, а кожа сходит лоскутами. Без рубашки нельзя обжигает, и в рубашке нельзя - натирает как теркой. Но дважды в месяц день зарплаты. На первый заработок он купил себе дешевые, местного производства джинсы и летнюю рубашку с короткими рукавами. Надо было видеть, как он носил свою обнову. Любой обладатель костюма, сшитого из лучшей ткани и у лучшего портного, мог ему позавидовать. Он работал до последнего августовского дня и в школу уже явился не в старом форменном костюмчике, хотя в смысле одежды все равно не мог тягаться с детьми из состоятельных семей. Но чувствовал, что знает, как с ними сравняться. По общему настрою сверстников он, к сожалению, еще не понимал, гордиться ли своими шершавыми, мозолистыми ладонями или нет...
