Лилия Лукина - Если нам судьба...
— А где мои цыплятки? Где мои маленькие? А ну, кто хочет пирожка поклевать? — приговаривала она низким и хриплым голосом, в котором, однако, слышалась искренняя любовь и нежность. Наверное, приблизительно так могла бы разговаривать со своими детенышами большая и грозная медведица.
Малыши ее совершенно не боялись. Рассудив, что пирог гораздо интереснее каких-то незнакомых взрослых, они радостно побежали к ней.
— Галина, — сказала Лидия Сергеевна. — Не забудь, что они еще ужинать будут, так что…
— Знаю, матушка, знаю, — почтительно закивала головой женщина.
Я перевела взгляд на братьев и их жен. В глазах Наташи и Тани при виде Катьки вспыхнула яростная, неистовая ненависть.
— А на нашей маме эти бриллианты смотрелись лучше. Правда, Ната? — сказала Татьяна.
— Правда, Тата, — ответила ей сестра. — Мы лучше уйдем, хорошо, мамуля?
— Конечно, девочки, идите. Вам бы тоже к ужину переодеться надо, — сказала Печерская, обращаясь уже к сыновьям, чей взгляд тоже не светился любовью к Катьке.
А вот в ее глазах легко читалось такое злобное торжество, что я поняла, почему она постоянно носит эти серьги. Это было для нее символом одержанной когда-то победы над беззащитными перед ее злобой и коварством людьми. Ведьма, прав Матвей, она настоящая ведьма.
Тоскливо посмотрев вслед удалявшимся от него детям и внукам, с которыми он так и не смог перекинуться ни одним словечком, Власов повернулся к Матвею.
— Павел Андреевич, вы начали говорить о Канаде.
— Ах, да. Так вот, прекраснейший был человек, и судьба у него в чем-то необычная, а в чем-то очень типичная для русских эмигрантов. Сын графа Николая Федоровича Репнина и графини Анны Александровны, урожденной Лопухиной, он родился в 20-м году в Париже. Перед Второй мировой войной вся их семья уехала в Канаду, где он в последующем и составил свое очень немалое состояние. Всю жизнь он искал в России своего старшего брата Павла, который в Петрограде в 1915 году родился. Его, двухлетнего, как раз перед Февральской революцией родители у бабушки оставили, матери Анны Александровны, Марии Сергеевны, урожденной Апраксиной. А сами во Францию уехали по делам Николая Федоровича, ему нужно было там наследство получить, и хлопоты большие предстояли. А вот вернуться в Россию они уже никогда не смогли. Вот Николай Николаевич и завещал все свое состояние — своих детей у него не было, Бог не дал — потомкам брата своего, Павла.
Матвей замолчал и посмотрел на Власова.
— Александр Павлович, вы ведь, когда паспорт получали, то фамилию матери взяли и стали Власовым. А до шестнадцати лет у вас совсем другая фамилия была.
— Да, — растерянно сказал Власов. — Папа в 68-м умер, его Павлом Николаевичем Репниным звали. Я всю жизнь мечтал артистом стать, с самого детства. Он знал об этом и, честно говоря, очень не одобрял, говорил, что Репнины никогда шутами не были. Поэтому мама моя, Анастасия Владимировна, когда я должен был паспорт получать, сказала: «Еще неизвестно, каким ты артистом станешь, так что фамилию отцовскую не позорь, возьми мою». Вот так я стал Власовым. Меня в Москве под другой фамилией никто и не знает.
— Нет, Александр Павлович, так не бывает, — невозмутимо сказал Матвей. — Всегда есть кто-то, кто помнит. Просто вы об этом забыли, вот и подумайте, повспоминайте…
— Павел Андреевич, да я в маленьком городке на Севере родился и школу там же закончил, потом уже в Москву учиться в ГИТИС приехал. Из моих земляков в столице только один Димка Кисель обосновался, мы с ним в одном классе учились… Он-то нас с Екатериной Петровной в октябре прошлого года и познако… — и тут Власов все понял. Кровь прилила ему к лицу, да так, что я испугалась, не случилось бы с ним чего-нибудь.
Он резко повернулся к Катьке:
— Господи, так вот зачем я тебе понадобился!.. Лена, ты гениальная женщина, слышишь? — обратился он ко мне. — Я твой должник по гроб жизни. Ты была права, ты во всем была права, когда говорила мне, что у меня есть что-то, о чем я сам не знаю, но что нужно ей. Ну? — издевательски сказал он, снова поворачиваясь к Катьке. — И сколько бы я прожил после официальной с тобой регистрации? Какую участь ты мне приготовила? Тоже умер бы от сердечного приступа, как профессор Добрынин?
— Сашенька, ну что ты говоришь? — елейным голосом начала Катька. — Как ты можешь обо мне так думать? Зачем ты слушаешь людей, которых видишь первый раз в жизни? Ведь ты меня знаешь не один день. Прошу тебя, давай уйдем отсюда, поедем домой. Я так и знала, что от этой поездки добра не будет.
— Есть ли предел твоей подлости? — гремел Власов. — Ты убила родителей Наты с Татой и собственного мужа, ты убила Славу и Настеньку с ребеночком. Ты… — он задохнулся от возмущения.
— Сашенька, тебе плохо? Ты бредишь? Подумай сам, как я могла все это сделать. Только, пожалуйста, не нервничай, тебе нельзя волноваться. Успокойся, пожалуйста, — Катька говорила все это так искренне, что я против собственной воли пришла в восхищение — в ее лице мир потерял великую актрису.
Я решила, что пора прекращать эту комедию.
— Екатерина Петровна, вы напрасно стараетесь. Я ездила к бабе Дусе, разговаривала с ней. Так что Александр Павлович знает все о травке от «скорби душевной», с помощью которой вы обе аварии устроили.
— Я вас не понимаю, — глядя на меня честными глазами, сказала Катька. — О ком вы говорите? О какой траве?
— Я говорю о вашей родной бабушке, Евдокии Андреевне Семеновой, которая живет и здравствует в селе Слободка Ивановского района, и траву называю так, как она сама ее называет, как ее бабушка и мать называли и как вас саму она учила ее называть, когда знания свои передавала, не предполагая, что из этого может выйти, — Неужели и сейчас будет отпираться?
— Вы ошибаетесь. Моя бабушка умерла, и уже давно, еще в сентябре 92-го года. — Ее недоумение было совершенно искренним.
— Нет, это вы ошибаетесь, — сказал Матвей. До сих пор он не вмешивался в наш разговор, стоял себе спокойно, засунув руки в карманы куртки, видимо, считая свою миссию выполненной. — Она жива и здорова, и Елена Васильевна действительно с ней разговаривала. Это я попросил соседку бабы Дуси сообщить вам, что она умерла, чтобы у вас и мысли не возникло приехать и убрать ненужного свидетеля. Моя бабуля — мудрейшая женщина, и она всегда говорит, что не надо вводить человека в искушение.
— Какая же ты гадина! — не сдержался Власов.
На это Катька презрительно засмеялась:
— Да?.. А ты кто? Ты хоть помнишь, со сколькими девками ты, кот помойный, трепался, пока я с тобой жила? Или, может быть, это не ты невинную девчонку обрюхатил и тут же имя ее забыл? А? И кем же ты себя после этого считаешь? Святым? Tы, Сашенька, подлец! И другого названия для тебя нет. Так что мы с тобой, голубчик, два сапога пара. И нимб ты себе не примеряй, не твой это фасончик. Да с тобой, фигляр, ни одна нормальная баба больше двух дней не выдержит и сбежит. Ты же ни о чем, кроме своей гениальности, говорить не можешь, тебя же творческие муки на части рвут, ты же по ночам свои нетленные шедевры обдумываешь! — издевалась она. — Чего уставился? Не ожидал от меня такое услышать? Да я сама эти полгода траву пила, чтобы на рожу твою мерзкую смотреть без отвращения, — Катька окинула взглядом Александра Павловича с ног до головы и, видя, что он побледнел, как мел, и засунул задрожавшие руки в карманы брюк, насмешливо хмыкнула. — Черт с тобой! А я и без тебя не пропаду, на тебе свет клином не сошелся. На мой век дураков хватит! Будут в моей жизни еще и рауты с презентациями, и многое другое. Доказать вы все равно ничего не сможете, а слова к делу не пришиваются! — и она торжествующе на нас посмотрела.
— Не хватит, — я еле сдерживалась, чтобы не сказать в присутствии Лидии Сергеевны все, что в этот момент вертелось у меня на языке, и в ответ на недоуменный Катькин взгляд повторила: — Не хватит на ваш век дураков. И по поводу слов, которые к делу не пришиваются, вы тоже не правы. Смотря какие слова и смотря к какому делу. Той же «Сплетне» будет вполне достаточно тех материалов, что у меня есть. А есть у меня все: и о том, откуда ваши диссертации взялись, и о том, как вы с Натой и Татой поступить собирались, и о том, как две автомобильные аварии между собой похожи, и о том, что вы получили и собирались получить в их результате. Да и беседу нашу неспешную я на диктофон записала, как и мой разговор с бабой Дусей. Журналистам не на один месяц занятие найдется. Кто же вам, убийце-отравительнице, после этого руку подаст, кто к вам лечиться пойдет? Так что не будет у вас раутов и презентаций, не ждите.
— Нет, — решительно сказала Лидия Сергеевна. — Не надо этого делать, Елена Васильевна. Не стоит трепать имя Александра Павловича по всяким бульварным газетенкам. Ему и так слишком много горького пришлось пережить за последнее время, чтобы добавлять еще и это. Мужчина может быть каким угодно, но в глупое, смешное положение его ставить нельзя. А Александр Павлович, совершенно помимо своей воли, попал именно в такое, и было бы преступлением отдать его на растерзание журналистам.
