Павел Шестаков - Остановка
— Мог ли мальчик, покинув бригаду, вернуться домой за бумагами?
— Здесь его никто не видел. Ни дома, ни в селе.
Мазин достал из внутреннего кармана пачку фотографий.
— Вы бы узнали его по этому снимку?
Григорий Тимофеевич кивнул.
— Он.
«Когда же Мазин успел заполучить и размножить фотографию Анатолия?»
— У Ирины взял?
— Да.
Тут я наконец задал вопрос, который мучил меня всю дорогу.
— Значит, она знает, что мальчик исчез? Представляю ее состояние.
— Нет, пока не знает.
— А как ты объяснил, зачем тебе фото?
— Она же просила тебя позаботиться…
— Да, верно. Но я иначе представлял.
Я хотел сказать, что не верил в реальную угрозу, но подумал, что Мазин имеет свою точку зрения, и сейчас сопоставлять их не время. И в самом деле, он торопился.
— Погости пока у Григория Тимофеевича. Я за тобой заеду.
— Ты куда?
— В райотдел, ну и все такое прочее.
Он улыбнулся нам и пошел к машине. Молчаливый водитель аккуратно срезал перочинным ножом кожуру с яблока, которым угостила его хозяйка. Когда Мазин сел рядом, он сложил ножичек и посмотрел вопросительно.
Мазин сказал что-то, легкая пыль поднялась над дорогой, и мы остались с Григорием Тимофеевичем.
— Ну, дела, — покачал головой дядя Гриша.
Этими словами и соответствующим им настроением и можно, собственно, определить всю нашу дальнейшую беседу, в которой было больше чувств, чем фактов. Оба удивлялись и тревожились. После обеда Григорий Тимофеевич ушел в сарай и занялся чем-то по хозяйству, а я сел на лавку в тени старой груши и долго и нетерпеливо ждал Мазина. Вернулся он к вечеру.
— Что?
Мазин пожал плечами.
— Пока ничего. Никто мальчика не видел.
— Кушать будете? — спросил Григорий Тимофеевич.
— Спасибо, я перекусил. Вот обмоюсь немного, если не возражаете.
Оба пошли к колодцу. Мазин снял рубашку и майку, а Григорий Тимофеевич сливал ему на плечи и шею холодную воду.
— Теперь можно и в обратный путь, — сказал Мазин, возвращая дяде Грише полотенце. — И не беспокойтесь, мальчик найдется.
Дядя Гриша, молча перекинул полотенце через плечо.
С тем и уехали.
Стоит ли говорить, что на обратном пути, в основном молчали. Мазин, как я видел, был озабочен неудачей. Мне захотелось поддержать его.
— Послушай, Игорь, ты сказал, что тебя обнадеживает один момент?
— Да.
— И теперь?
— Это соображение остается.
И все. Разговор не получился.
На столбах, обозначающих километраж, уменьшались цифры.
— Нужно 125-ю статью углублять, — неожиданно заявил молчаливый водитель.
— Что за статья?
Мазин пояснил, неохотно прерывая ход своих мыслей.
— Похищение чужого ребенка с корыстной целью.
— И что она?
— До семи лет…
— Смех, — бросил водитель.
Очевидно, и его молчаливость имела предел.
Никто, понятно, не засмеялся.
«Конечно, семь лет только со стороны кажется легкой карой, однако, будь я на месте родителей… И вообще, почему до семи, а не до шести или восьми?»
Но трудно было теоретизировать, ибо мы понятия не имели, кому суд присудит этот срок и присудит ли вообще…
В городе Мазин завез меня домой.
— Кажется, я тебе не пригодился, — сказал я виновато, хотя в чем вина могла моя заключаться? Я вообще не совсем понимал, зачем он брал меня с собой. Потом уже, позже, когда вся история закончилась, Игорь сказал, что надеялся найти мальчика на месте, и тогда ему было бы легче говорить с ним вместе со мной. Но пока он ошибся, и это, конечно, задевало его профессиональное чувство.
— Еще пригодишься, — пообещал он.
— Игорь, прошу! Как понимаешь, мне не безразлично. Если что, пожалуйста, дай знать!
— Не сомневайся.
Мне и в голову не приходило, что сведения потекут в обратном направлении, и уж совсем я не предполагал, что Мазину не уезжать нужно, а подняться со мной в квартиру. Но этого мы угадать не смогли, наша оплошность. Впрочем, почему оплошность, скорее случайность, одна из тех, которые возникают вопреки логике, хотя, увы, возникают — эта непредвидимая случайность и определила не самый лучший ход дальнейших событий.
А пока Мазин махнул, мне рукой из машины, а я подошел к лифту и долго и безуспешно пытался вызвать красную вспышку в прозрачной кнопке. Лифт не работал.
«Все одно к одному», — подумал я и пошел потихоньку на свой восьмой, поминая недобрым словом лифтеров, хулиганов и даже тех теоретиков, которые считают, что подниматься по лестницам пешком — полезная тренировка для сердца. При тридцати двух по Цельсию, а именно до этой отметки доползла красная жидкость в термометре, установленном на площади, через которую мы только что проехали, человеку с валидолом в кармане о такой оптимистической концепции хочется сказать одно — теория мертва…
Зато на вечноцветущем древе жизни плоды-сюрпризы зреют в любую погоду. И приносят их, как правило, женщины. Не зря же первая из них яблоко сорвала.
Открыла мне жена.
— Вернулся? А у тебя гость.
И, ничего не поясняя, показала на дверь кабинета.
Я сунул ноги в шлепанцы и мимо душа, о котором мечтал, пошел в свою комнату.
В кресле, вытянув худые длинные ноги, сидел Толя Михалев.
— Ты?
Он встал.
— Ну, знаешь, тебя пороть нужно! — произнес я тоном, который, конечно же, не соответствовал угрожающему смыслу слов. Я шагнул к мальчику не то чтобы поздороваться, не то просто пощупать и убедиться, что это в самом деле он.
Толя встал, но решительно отстранился.
— Я вас ненавижу.
В данном случае тон и смысл полностью совпадали. Я не обиделся, я растерялся.
Он смотрел в упор злым и в то же время измученным взглядом.
— Меня?
— Вас! — И, помедлив, «позолотил пилюлю». — И вообще всех взрослых.
— Ты что… Питер Пэн?
— Кто это?
— Мальчик из английской сказки. Он никогда не старел.
— Ну и что?
— Ну, он мог, наверно, относиться к взрослым, как к особой категории, а ты-то сам завтра им будешь…
— Таким, как вы, я не буду.
— Таким, как я, или все мы… совершеннолетние?
— Таким, как все.
— Хорошо. Твое право. Сядь.
— Насиделся.
— Извини, мы как раз были заняты твоими поисками.
— Вот и нашли. Отдайте письмо! «Так вон оно что!..»
— Присядь, пожалуйста.
— Я не в гости пришел. Отдайте то, что вы украли.
Так он меня хлестнул, и я с болью подумал: а ведь прав он в чем-то, даже во многом.
— Мы не хотели тебя огорчать.
— А вы всегда все для пользы делаете. Только из этой пользы…
— Что?
— Жабы и тараканы.
— Данте сказал бы, дорога в ад вымощена благими намерениями.
— Плевать мне на Данте.
— Ну, это ты сгоряча. Он, конечно, «взрослый», но в общем-то сказал то, что и ты сейчас.
— Не вешайте мне лапшу на уши. Отдайте…
Я оказался в трудном положении.
— Пожалуйста, Толя, присядь.
— Мне некогда. Давайте письмо.
— У меня нет этих бумаг.
— А где же они?
— У моего друга, работника милиции.
Мальчик сел и… заплакал. Видно, не выдержал напряжения.
Мне было и жалко его, и стыдно. За нас, за взрослых, за самоуверенность нашу, за убежденность в праве поступать, не считаясь с младшими. Не отсюда ли начинается произвол вообще? Сначала дети, потом подопечные, подчиненные, все они выстраиваются в ряд «братьев меньших», которых с умыслом или не замечая бьем во благо их и общее, и больно бьем, да еще на неблагодарность жалуемся.
— Перестань, Толя. Слезами горю не поможешь. А бумаги твои помочь разобраться могут.
— Отец не виноват.
— Он там как раз наоборот пишет.
— Его опутали.
— Скорее всего. Потому я и хотел помочь справедливости. Сейчас расследуются преступления Черновола, следствие в твоих бумагах может найти что-то нужное. Мы так с дядей Гришей подумали.
— Он тоже меня предал!
— Как ты узнал, что я забрал бумаги?
— Я слышал ваш разговор, но не все. Слышно было плохо, и спать хотелось… Я заснул, а утром вспомнил, потом думаю — приснилось, потом — нет, не приснилось. Не верил, что меня обокрали и предали.
Смягчать его слова сейчас не было смысла.
— Ты был дома?
— Нет. Там мне нечего делать.
— Как так?
— Этого вам не понять.
— Ну, предположим. Где же ты ночевал?
— В копне. Я опоздал на автобус, поехал попутной машиной, а она сломалась по дороге.
— Значит, ты только сегодня в город добрался?
— Вы же видите.
— Тебя покормили?
— Я у вас есть не буду.
— Ну и зря.
— Когда мне отдадут письмо отца?
— Завтра, я думаю.
Он вытер глаза и щеки грязным носовым платком.
— Отца позорить будут. Эх, вы…
— Нужны свидетельства…
