Екатерина Лесина - Клинок Минотавра
– Заткнись, падла, – Игорек пнул ее в голень, и пинок получился донельзя болезненным. Женька стиснула зубы, чтобы не заорать. Не время. Не сейчас.
Пусть пистолет уберет, и тогда…
…А если Вовка и вправду ушел?
Совсем ушел? Привел ее сюда и бросил? Дурная шутка… нет, он, конечно, не похож на шутника, но Женьке ли не знать, сколь часто люди не похожи на тех, кем являются?
– Вовка! Ты меня слышишь? Я пристрелю твою подружку… считаю до десяти…
– Игоречек, – этот голос раздался где-то за спиной, и Женька попробовала дернуться, но была остановлена. Рука Игорька вцепилась ей в волосы, и тот прошипел:
– Смирно стой!
– Игоречек, ну зачем ты так, с женщинами надо ласково… аккуратно… как твой братец…
Владлен Михайлович, прищурившись, вглядывался в темноту.
А Вовка… Вовка где?
…Или он с ними?
Привел и исчез… нет, не с ними, потому что иначе не стал бы Игорек требовать, чтобы Вовка вышел… и с пистолетом… просто неудачно получилась… игра в прятки. И Женька очень-очень надеялась, что Вовку не найдут, потому что тогда у нее самой будет шанс.
– Ушел, стервец, – с непонятным восхищением произнес Владлен Михайлович. – Все-таки умения не пропьешь… веди ее вниз…
Вниз.
В глубь усадьбы, за преграду из почерневшей стены, от которой все еще неуловимо тянет пожарищем и, пожалуй, свежим строительным раствором…
– Жаль, что ты не уехала, девочка, – задумчиво произнес Владлен Михайлович, опускаясь на четвереньки. Он и сейчас выглядел милым, добрым дедушкой.
Спортивный костюм с лампасами, клетчатая рубашка и галстук, который выглядывает из кармана. Запах бальзама после бритья и туалетной воды… и руки, которые шарят по полу. Владлен Михайлович бормочет что-то, а что – не разобрать. Игорек приплясывает от нетерпения.
– Тебя он мне отдаст, – доверительно говорит он, поглаживая пистолетом Женькину шею. – Потом… когда все закончится… он обещал, что мне отдаст.
– Кто?
– Ах, Женечка, слышали поговорку про то, что любопытство сгубило кошку? – Владлен Михайлович вытер руки платком и поднялся. А плита в полу сдвинулась, обнажая черный зев подземного хода. – Что ж вам спокойно-то не сиделось? Ходите, ходите, нос свой любопытный суете куда не надобно. А потом удивляетесь, как вышло так, что нос этот прищемили…
Он отступил от дыры, запрокинул голову, разглядывая скособоченную луну…
…Вовка вернется. Спасет… поможет…
– Это вы подожгли музей?
– Музей? Ах да… музей… нет, не я. Вы спускайтесь, деточка, внизу поговорим…
Спускаться приходилось в темноте, нащупывая ступеньки ногами. Раз и два… и три… и четыре… и на десятой Женька сбилась, потому что Игорек ткнул ей пистолетом в спину, сказав громко:
– Бах!
И голос его отразился от стен.
Женька дернулась, едва не упав… не позволили. Удержали…
– Аккуратней, Женечка, – сказал Владлен Михайлович. Он нес тоненький фонарик, и кругляшик света выхватывал то ступеньки, то белую блестящую стену. – Идите, идите… и ежели вы рассчитываете, что ваш дружок вам поможет, уверяю, не следует…
…Следует.
– …У него иные проблемы появятся. Актуальные.
Он там. Остался.
И спрятался… Вовка наверняка хорошо местность знает. И он же в Иностранном легионе служил, хотя вспоминать об этом времени не любит… и он за Женькой пришел, когда ее драгоценный увезти пытался… и сюда придет, в подземелье.
Пахло мандаринами.
Странно. Запах этот у Женьки прочно ассоциировался с Новым годом и елкой, которую украшали с мамой… драгоценный не ставил, полагая и сам праздник, и мандарины – мещанством…
Нет, не о них думать.
– Так зачем вы музей сожгли, Владлен Михайлович?
– Не я, деточка, не я… – сказал он, покачав головой. – Поверь, я ничего не делал. Не жег. Не убивал. Я лишь защищал своих детей.
Он нашарил на стене выключатель, и под потолком бункера, ослепляя, вспыхнули яркие лампы дневного света.
– Игорь, подай нашей гостье стул, – велел Владлен Михайлович.
Белое какое… белый потолок со встроенными гнездами светильников, кафельные стены и пол тоже кафельный с черным зевом стока… стол вот стальной, хромированный длинный, кажется, такие в больницах стоят. Нет, Женька точно не знает, но уж больно хищным выглядит этот стол, и она изо всех сил отводит от него взгляд, а все равно не смотреть не получается.
…И на столик с разложенным хирургическим инструментом.
…А на кофейный деревянный – можно. На нем чайник стоит и поднос с чашками, пара банок, небось, заварка и сахар.
– Садись, – Игорек подпихнул под Женьку пластиковый стул, ударив по ногам краем. – Пока сидеть можешь…
– Игорек, не стоит гостью пугать раньше времени, – Владлен Михайлович погрозил пальцем. – Она и без того нервничает, переживает…
– Не лезла бы, куда не просят, и переживать не пришлось бы.
Игорек снял пиджак, пристроив его на крючок. Дюжина их торчали из белой плитки…
– Я не лезла! Я просто работала!
…Несколько дней проработала и вот… неудачливая она, Женька… и мама с папой расстроятся, если она исчезнет, решат, будто сбежала от драгоценного и…
– Что ж, девочка, поговорим, – Владлен Михайлович потер подбородок, на котором пробивалась редкая седая щетина. – Если бы ты знала, как я устал, как надоело мне все это… Игорь, не мельтеши, иди наверх.
Он нахмурился и глянул на Женьку.
– Иди, иди, никуда она не денется… никуда, Женечка, уж прости старика. А там Вовка безнадзорный ходит. Нехорошо это. Я с ним не справлюсь один… иди, Игорек… иди… спрячься и посмотри, что творится…
И как ни странно, но Игорек послушался, он со вздохом пиджак надел и пистолет сунул в карман, сгорбился, а на лице появилась та странная жалобная гримаса, уже знакомая Женьке. Он поднимался медленно, и Владлен Михайлович ждал. Сначала, пока затихнет звук шагов, потом – скрипа плиты, которая стала на место, отрезая подземелье от внешнего мира.
– Вот так вот, Женечка, и получилось, – сказал он тихим уставшим голосом. – Я же и вправду никого не трогал… все они, дети мои… дурная кровь… ее кровь… тебе ведь Галочка рассказывала про княгиню? Хочешь взглянуть?
– Портрет уцелел?
– Уцелел, вон там висит…
Белое на белом не видно, и в слепящем свете простыня, которой завешен портрет, сливается по цвету со стеной.
– Иди, сними, не бойся… она и вправду красива.
Княжна Елизавета Тавровская была черноволоса и черноглаза, типаж, как бы сейчас выразились, демонический. Неизвестному художнику удалось передать и мертвенную бледность лица, неестественную почти хрустальную тонкость черт, и взгляд, одновременно спокойный и яростный. Словно пламя, скрытое за коркой льда.
Как такое возможно?
Возможно.
– Прапрабабка моя, – не без гордости заметил полковник, вытирая сухие глаза. – Красавица…
…О том, что прапрабабка его была княжной Владлен узнал от старухи, которой, признаться, не поверил. Да и как поверить, когда мать называла старуху психичкой и постоянно грозилась сдать в дом престарелых. Но не сдавала, опасаясь, что тогда государству отойдет и старушечий дом. Поставленный еще в прошлом веке, переживший две войны, тот был дряхл и неуютен, но к дому прилагались двадцать соток земли. В саду вызревали яблоки, из которых мать варила кисловатое повидло и в особо урожайные годы – джем. На огороде сажала огурцы, кабачки, лук и картошку…
– Мы князья, – старуха шевелила иссохшими тряпичными губами и хмурилась неодобрительно, мол, не княжеское это дело – в огороде раком стоять. – Наш род древний…
Владлен огород тоже не любил, не потому, что мнил себя князем, просто кому понравится летом в земле ковыряться? То прополка, то окучивать, то жука колорадского собирать…
– Ты княжич… – твердила старуха, поджимая к груди скукоженные лапы. – Последний потомок знатного рода… конечно, мать твоя – плебейка…
– Сама плебейка! – взвизгивала мать, замахиваясь на старуху влажной тряпкой, но бить – не била, по-своему жалея ее, ненормальную. – Поглядела бы я, как бы ты тут сама накняжилась! Небось, с голоду бы померла…
Старуха была матерью Владленова отца, который помер рано, оставив после себя сына и пенсию, что полагалась военным за утрату кормильца. Пенсию приносила почтальонша, которая задерживалась надолго, сплетничая с матерью, а старуха, пользуясь этакою занятостью невестки, спешила выбраться из своего закутка. Она хватала Владлена за руку, на удивление крепкими цепкими пальцами, и шипела:
– Плебейка! А ты князь!
Когда Владлен вырос достаточно, чтобы не пугаться старухи, он перестал ее слушать. И шипел в ответ:
– Мамке нажалуюсь!
В князей он не то чтобы не верил, но, будучи советским школьником, полагал их угнетателями трудового народа. В учебнике так писали. А быть одним из числа угнетателей Владлену хотелось еще меньше, чем работать на огороде.
Однако старуха не успокаивалась. Она замолкала на день, на два, а потом вновь подбиралась к Владлену, смотрела на него выпученными глазами, вздыхала и говорила:
