Феликс Меркулов - Он не хотел предавать
— Это из-за твоей работы?
— Да, это работа.
— А как у тебя в личной жизни? — умирая от стыда, смогла выговорить она.
Юра усмехнулся и с наигранной бодростью, пресекающей любые поползновения вторгнуться на его личную территорию, ответил как отрубил:
— Все просто замечательно!
Оля оскорбленно замолчала. А потом Юра решительно встал и вдруг попросил ее:
— Не забывай мою мать. Она тебя очень любит.
Она удивилась такой просьбе. Юра положил свою руку на ее ладонь, сказал:
— Пока! — улыбнулся на прощание и вышел из кафе.
А через два дня она узнала о страшном…
Она не ведала о том, что между ними произошло — между Юрой и той, другой женщиной. Не любила она его? Но как можно не любить такого, как Юра? Это просто невозможно…
На похоронах Ольга всматривалась в лица всех молодых женщин, выискивая: кто же из них JI.?! Кто она такая?!
Никто. Ни одна из присутствующих не могла быть автором того послания. Все они были или слишком стары, или слишком некрасивы, или приходились Юре ближайшими родственницами… Той женщины среди них не было. И после похорон никто посторонний не навещал могилу Юры. Никто здесь не бывал, кроме родителей и ее, бывшей невесты. Так что, если бы Ольга не знала о существовании той загадочной Л., ей бы и в голову не пришло, что был кто-то еще в его жизни. И в комнате Юры не оставалось больше никаких следов существования той, другой. Тайник в «Динамике айкидо» оказался пуст. Если и были письма, Юра их уничтожил. Он никого не захотел впустить в свою жизнь.
3
Во второй половине дня над Новыми Черемушками разразился настоящий весенний ливень с раскатами молодого грома. В кабинете генерал-майора Полонского стало темно. Пришлось зажечь режущий глаза верхний свет. Вода мутными потоками бежала по оконным стеклам — словно волны накрывали капитанскую каюту. Казалось, еще немного — и смоет весь восемнадцатый этаж здания Главного информационного центра МВД, на котором располагался офис Российского национального центрального бюро Интерпола.
Директор НЦБ генерал-майор Владимир Сергеевич Полонский, откинувшись на спинку кресла, изучал документы. Выражение его лица оставалось загадкой для Гольцова. В тишине шуршали перелистываемые страницы. Наконец шеф сдвинул на кончик носа очки для чтения и поверх них взглянул на собеседника.
— М-да… — протянул он. — Ты понимаешь, Георгий, что все это для нас значит?
Вопрос чисто риторический. Ответить «да» — показать, будто ты умнее шефа. Ответить «нет» — показать, будто вовсе дурак. Вернее всего промолчать. Вроде есть кое-какие мысли, но хотелось бы узнать ваше мнение…
— Это значит, что всем нашим бумажкам теперь грош цена!
Генерал-майор хлопнул по столу плотной стопкой запросов.
— Где гарантия, что это единственный наш прокол? А если таких липовых ответов мы отослали не один, а три, пять, двадцать пять? Годы работы, годы — псу под хвост, если нет к нам доверия. А откуда оно возьмется, если у нас и далее будут такие вот мелкие, досадные, а главное — на пустом месте, проколы!
— Как вы думаете, может, стоит на всякий случай перепроверить и остальные дела, с которыми Малышев работал перед увольнением?
— Да, перепроверь лично. Не привлекая особого внимания. Незаметно.
— За какой срок? То есть я хотел сказать, какой давности дела перепроверять? За месяц до его увольнения, за три, за полгода?
Полонский задумался. Его большая, как у ротвейлера, голова склонилась над документами. Короткие, крепкие пальцы по привычке взъерошили жесткую щетку седых волос надолбом. Словно вспомнив что-то неприятное, шеф с досадой повертел шеей в тугом воротничке светлой рубашки и, расслабив галстук, расстегнул верхнюю пуговицу.
— Февраль, январь, декабрь, — пробормотал он, машинально загибая пальцы. — Давай пока за три месяца. Если все нормально, то отбой, и слава богу. А если вскроется еще хоть один ляп, доложишь мне — и будем проверять дальше… Надо же знать, в конце концов, что у нас тут творится? Чтобы больше никаких сюрпризов.
— Владимир Сергеевич, а почему никто не знает о смерти Малышева? — спросил Георгий то, о чем давно собирался спросить.
— Почему — никто? Я знал.
— А мне вы не могли сообщить?
— Ты что, Гольцов, обиделся?
— Нет, но, согласитесь, не очень красиво получается, когда вот так звонишь родителям и узнаешь…
— Да, действительно, — не возражал Полонский. — Извини. Как-то так вышло… Сразу не хотелось тебя впутывать, а потом к слову не пришлось. Не обижайся, Гольцов, не сказал не потому, что тебе не доверяю. Дело — дрянь.
— А что такое?
— Да ничего особенного, просто, когда людям охота найти виноватых, козел отпущения всегда найдется.
Георгий не понял, что шеф имеет в виду, но задавать вопросы посчитал лишним.
— Известно, почему Малышев это сделал? — спросил он.
— Неизвестно.
— Он что, записки никакой не оставил?
Полонский подошел к сейфу, нашел среди аккуратно сложенных папочек одну, черного цвета, и подал Гольцову лист ксерокопии:
— Читай.
Рукой Юры на листе было написано: «Никого не винить, я сам».
Гольцов нахмурился:
— И все?
— Все.
— А причины?
— Дурь в голове завелась, вот и все причины! — гаркнул в сердцах Полонский. — Сплошные обиды на жизнь — что у него, что у его папаши. Все им жизнь не угодила, и кругом все мерзавцы и негодяи. Знаю я эту касту обиженных новой властью. Упиваются своим несчастьем.
Георгий кашлянул.
— Все-таки перед семьей неудобно, Владимир Сергеевич. Могли бы им помочь, поддержать… Должны были…
Полонский уставился на Гольцова неподвижным, не предвещающим ничего хорошего взглядом.
— Чем ты лично собирался помочь семье в такой ситуации?
— Чем обычно, — пожал плечами Георгий. — Похороны, венки… Проводить в последний путь. А то ведь никто из наших даже не пришел на похороны.
— Это кто тебе сказал, что никто из наших не был на похоронах?
— Мать его сказала.
Полонский усмехнулся: ну и люди!
— Я самолично был на Троекуровском, — объявил он. — И венок от имени Интерпола принес, и некролог в ведомственную малотиражку послал. Соболезнование выразил.
У Гольцова брови поползли вверх.
— Тогда почему?..
— Потому что есть такое гнилое чувство, Гольцов, — обида называется. Обидишься на весь свет и сидишь, гордый, и все перед тобой чем-то виноваты. Короче, не стоило тебе на похороны соваться, только нервы себе трепать. Хватит и того, чего я наслушался. Давай на этом поставим точку. И не говори никому. Понял ты меня?
— Так точно, Владимир Сергеевич.
— Да и не работал уже у нас Малышев к тому времени.
— Да, я знаю…
Полонский посмотрел на Гольцова:
— Расстроился?
Георгий неопределенно повел плечом. Ему вспомнился тот день в середине февраля, когда Малышев неожиданно, когда и так не хватало рабочих рук и ног, положил перед ним на стол заявление об уходе. Георгий пробежал его глазами и удивленно уставился на Малышева:
— Юра, совесть-то имей! Может, потерпишь? Сам видишь, какая у нас запарка…
Малышев коротко ответил:
— Нет.
Выглядел он как обычно: такой же спокойный, замкнутый. Только в глаза старался не смотреть.
— Что случилось? — спросил Георгий.
— Ничего.
— Что-то произошло?
— Нет.
— Дома?
Юра отрицательно мотнул головой.
— Тогда в чем дело? К чему такая спешка? Да говори ты, не телись!
Юра поднял глаза, во взгляде светилась обида и… ненависть.
— Вы подпишете заявление, товарищ майор?
Гольцов, стараясь казаться равнодушным, сухо ответил:
— Это не ко мне. Это в приемную к Полонскому.
— Слушаюсь!
Юра забрал заявление и вышел. Ни объяснений, ни оправданий… Гордый.
За то годы, что Гольцов проработал в Интерполе, личный состав сотрудников здорово поменялся, и редко кто уходил без объяснения причин, разве когда гнать надо было такого работничка в шею. При увольнении все чувствовали себя немного виноватыми перед коллегами и напоследок старались расшаркаться. Бросаю, мол, работу, но не родной коллектив. Малышев отличился. Взял и ушел, не сказав никому ни слова. А мог бы и объясниться: так, мол, и так, хорошая работа подвернулась, жаль упускать шанс, войди в мое положение… Ведь знал, что у Гольцова к нему отношение скорее дружеское, чем деловое. И тем не менее…
В бюро на его увольнение никто не обратил особого внимания. Исчез человек и исчез, нашел какое-то другое место. Всем известно: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше — и за это не осуждают. А Георгий тогда обиделся на Малышева, хоть виду и не подал. Да, было обидно, потому что Малышев бросил не просто работу, а именно — людей.
