Сергей Владимиров - Бог жесток
— Нельзя быть таким равнодушным, — отважилась девушка. — И проносить это равнодушие через всю жизнь, даже если вас предали самые близкие. Надо найти смысл в другом: в вере, в любви…
— К кому?
— К Богу, к женщине… — Она отвела смущенный косящий взгляд. — Вы любили когда-нибудь?
— У меня была женщина, которая значила для меня очень много, — ответил я. — И она убедила меня, что я значу для нее ничуть не меньше. Но женщина создана для счастья, как птица для полета. Сойдись я с ней еще ближе, сделай своей женой, что бы я ей предложил? Себя с убогой хибарой, нерегулярным заработком, вечными синяками и страхом, что каждая наша встреча может оказаться последней? Она сделала правильный выбор. Сейчас она счастлива в браке, живет в личном коттедже, купается в личном бассейне, катается на личном автомобиле. Я ее не осуждаю. Я вообще никого, никогда и ни за что не осуждаю. У каждого своя жизнь и по-своему крутятся шарики в голове.
Мне вдруг ужасно захотелось выпить. Но, даже проглотив полстакана коньяку, я не смог унять черную горечь. Потеряв свою женщину, я потерял своего ребенка. Она стала женой крупного шведского коммерсанта, который усыновил нашего сына и дал ему свое имя.
— Вы… Вам никто не говорил?.. Вы добрый человек… — Зина приблизила ко мне страдальческое, жалобное лицо.
Уж не жалела ли она меня? И я разозлился.
— Ошибаешься. Я не добрый. Я не злой. Я никакой. Будь во мне избыток слюнтяйских или, наоборот, агрессивных чувств, я не смог бы заниматься своей работой. В ней необходима бесстрастность. Единственное чувство, которое во мне живо на все сто, — инстинкт самосохранения и животный страх. Без них никуда.
— А как же… Как же насчет души? Я не поверю, что она у вас черствая. Вы ведь… Вы ведь способны прощать?
— Прощать кого?
— Заблудившихся… падших…
Я чавкнул набитым ртом:
— Ты это о Лене?
Девушка отчаянно затрясла головой.
— О себе? — ощутив легкий мандраж, догадался я.
Хихикает как ненормальная. Заваливается на бок, на меня. Начинает дрожать. Это похоже на припадок, и Зина ничего не может с собой сделать: ни подняться на ноги, ни оторвать голову от моего плеча. В слабеньком, срывающемся голоске звучат истерические нотки.
— …очень скоро… любовь… надо только… придет… я не знаю… не пойму, что со мной… Я хочу… я хочу… умереть…
Внезапно все кончается. Зина очень осторожно снимает очки, кладет их в изголовье кровати, обращается ко мне каким-то пустым, безжизненным голосом:
— Пожалуйста, погасите свет.
Я не ощущал ни трепета, ни потрясения, ни отвращения, и тем более не ощущал я страсти. Я оставался так же пуст. Очень спокойно подумав о своей холостяцкой квартире и холодной постели с несвежим бельем, где меня уже слишком давно не ждала женщина, я шагнул к выключателю.
Пили шампанское не выбираясь из кровати, как счастливые молодожены. Точнее, фужер в руке находился только у меня, грешница, завернувшись в простыню и забившись в угол, стучала зубами.
— Странно, ты вела себя как будто… Но ты же не девственница…
— Разве… Разве вам это так важно?
— Да нет. Но вроде мы решили быть откровенны друг с другом…
Они с матерью, худенькой, маленькой и болезненной женщиной, были почти незаметны в доме. Комнатка в полуподвальном помещении готовящегося на слом дома, вода в колонке, уборная на улице. Зина почти не помнила той своей жизни: дни тянулись за днями, однообразные, мутные, серые, словно затянувшаяся дождливая осень. Мать, сготовив скудную закуску и подав ее на стол, пряталась в маленький чуланчик, где уже находилась Зина. Вместе они вязали, штопали одежду, просто смотрели в глаза друг другу, и во взглядах их стоял молчаливый вопрос: «Когда это кончится?» Из комнаты доносились пьяные вопли, матерная ругань, звон бьющейся посуды; там отец, уголовник со стажем, его дружки по тому же цеху и вульгарные бабищи с золотыми зубами — боевые подруги — всегда находили повод, чтобы выпить. Тот последний день врезался Зине в память на всю жизнь. Мать «плохо» подала закуску, чем выказала «неуважение» дорогим гостям, отец вышвырнул жену на улицу, на трескучий мороз, бил в пьяном безумии ногами и, бесчувственную, окровавленную, оставил на всю ночь. Наутро несколько протрезвевший отец отправил свою жену на «скорой» в больницу, Зина осталась совершенно одна, а застолье продолжилось. Под вечер ее позвали в комнату, насильно напоили самогоном, полураздетые шалавы стали срывать одежду. Девушкой воспользовались по очереди все дружки отца, когда настала очередь его самого, она сумела вырваться, в отчаянной попытке защититься схватила что-то со стола. И кульминация семейного ада — кровь, холодный металл в девичьей руке. Острие кухонного ножа обломилось, войдя точно в сердце. В камере отцеубийца узнала, что мать умерла. Непредумышленное убийство в состоянии аффекта, блестящая речь адвоката, грязь со всеми подробностями, смачно изложенная беспринципными газетчиками… Она была оправдана, вернулась домой, сложила немногочисленные пожитки, села в первый попавшийся поезд… Незнакомый город, чужие люди с равнодушными лицами, не знала, куда идти, заплакала в отчаянии. Ей было всего шестнадцать, и жизнь казалась конченой. Кто-то тронул ее за плечо: «У тебя какая-то беда? Как тебя зовут? Меня — Лена».
Девушки нашли друг друга. Но какими же они были разными! Белокурая красавица познала первую и вечную любовь, серая дурнушка смотрела на меня молящим, стеклянным от слез взглядом.
— Вы придете еще?
— Да, — кивнул я, зная, что никогда этого не сделаю.
Глава 8. ОБМЕН РОЛЯМИ
Домой я отправился, едва стало светать. В это время у людей самый глубокий сон, и наемные убийцы — тоже люди, пусть и несколько специфичные, и тем не менее я некоторое время хоронился за железной коробкой гаража, наблюдая за своим подъездом. Сколько может продолжаться эта игра в кошки-мышки, навязанная мне школьным корешем, уже покойником, что за изощренный садизм — потянуть меня за собой? Неужели мой бред, вызванный встряской мозгов, воплотится в действительность, и мы встретимся с Олежкой Пастушковым в потустороннем мире, где у него опять будут особняки и иномарки, а у меня — бодяжная водка и рыбные консервы на завтрак, обед и ужин, думал я сначала с безнадегой, а потом с безразличием. Усталость и выпитое знали свое дело — сонная дымка окутывала мой мозг, веки смыкались. В какой-то момент я вспомнил, что в моей квартире предаются плотским утехам мой сосед и моя бывшая клиентка, и им по барабану, что я заказан и что, быть может, делаю последние шаги по этой земле, последний вздох, последний плевок, курю последнюю сигарету… Быть может, именно сегодня, несколько часов назад, я последний раз выпил и последний раз был с женщиной. Нет, не последний, повторял я как в бреду, дома у меня есть водка, и я упьюсь вусмерть, обкурюсь марихуаны, жаль, нет героина, зато есть уличная проститутка, и я в полной мере получу с нее причитающуюся мне благодарность…
Я очнулся оттого, что вода, стекающая с крыши гаража, несколькими холодными струйками проникла мне за воротник. Я сидел на корточках, и за время моего короткого забытья ботинки наполовину засосало в глиняную размазню. Поднялся рывком и направился к своему подъезду, держа на изготовку снятый с предохранителя пистолет. Мне не надоело жить. Мне надоело бояться.
Я вошел не таясь и так же, в полный рост, стал подниматься по лестнице. Исступленный женский вопль, раздавшийся из моей квартиры, разорвал спокойную тишину раннего утра.
Я бросился наверх. Дверь квартиры оказалась распахнута настежь. Дальше — лишь сумасшедшее мельтешение кадров. Голый Семушка лежит поперек прихожей, безжизненная голова на пороге, кровь бьет фонтаном из артерии на шее, на затылке — маленькая, опаленная по краям дырка от контрольного выстрела. Валька Гуляева, тоже голая, но пока живая, последние секунды, мгновения, уже не кричит, а молча сползает по стене, потеряв сознание. Нет, я не вижу ее, это всего лишь отражение в зеркале, зато вижу спину убийцы, он передо мной, вытягивает руку с пистолетом, чтобы зачистить случайную девку. К стволу привинчен глушитель — работает профессионал. И тут же грохот выстрелов, и кровь на Валькином лице, на груди, на животе, и тяжелый удар тела об пол. Нет, кровь всего лишь на ее отражении в зеркале, и кровь эта из раскромсанной пулями шеи, из снесенного бритого затылка убийцы.
Я больше не смотрел ни на трупы, ни на приходящую в сознание Вальку. Прошел в комнату, достал бутылку водки, сделал несколько обжигающих глотков из горлышка, набрал номер милиции, произнес короткое: «Бойня!» — и назвал свой адрес. После следующей пары глотков меня взорвал хохот. «Обмен ролями, — пространно и безудержно весело философствовал я, давясь спиртным. — За какую такую «шнягу» мне пришлось тогда расплачиваться, Семушка? А за что расплатился ты? Правильно, соседушка, за мой длинный вездесущий нос и глупую деревянную башку. Теперь мы квиты, только твое место на кладбище, а мое…»
