Зигмунт Милошевский - Доля правды
— Возможно ли, чтобы Шиллер с ней встретился? Пошел к ней да и подсыпал в кофе наркотик?
— Исключено. Он все время был под наблюдением, мы поочередно ходили вокруг дома. Вытащили его, только чтоб поехать туда, куда вы нас вызвали вечером, пан прокурор. Она же пришла спустя минуту, как только мы вернулись, и дверь за ним уже захлопнулась.
Позади Шацкого что-то заскрипело. Вильчур.
— Старушка ничего не видела, ничего не знает и пребывает в страшной панике. Следов взлома нет, но она не уверена, были ли закрыты все двери и окна. Термос и банку с кофе мы послали на анализ. Я грешу на термос, старушка удивилась, что стоит он не рядом с мойкой, а на столе. Но в ее возрасте, как известно, человек перестает удивляться уже через минуту-другую, если удастся убедить себя, что сделал он это сам.
Шацкий кивнул, принял, мол, к сведению. Больше всего его донимало то, что даже стружку снять не с кого. У них на Шиллера не было ничего настолько серьезного, чтобы предъявить ему обвинение и арестовать. Сказать по совести, он им оказал любезность, что согласился остаться в своих хоромах — любой суд в два счета отменил бы решение о домашнем аресте. И что с того, что полицейские взяли кофе у хорошо им знакомой соседки? Ну, взяли и взяли, он тоже бы взял. Хуже всего — неизвестно, что произошло дальше. Сбежал? Кто-то его похитил? Он понял, что, в сущности, был зол на самого себя. Соображай он быстрее, сопоставляй факты лучше, сумей разобраться в том, что уже видел, только не понял значения, — тогда…
— Следов борьбы нет? — спросил он.
— Нет, — пробормотал Вильчур. — Либо вышел на своих двоих, либо его вынесли.
— И я об этом подумал. Пошлите на анализ бутылки из бара и стакан на пианино. Вдруг ему тоже что-то подсыпали, а в придачу оставили отпечатки.
— Объявляем о розыске?
— Ни в коем случае, с меня уже достаточно унижений в этом деле. Чтоб через минуту узнать, что очередной главный подозреваемый повис где-то на крюку. Пошлите в газеты объявление, мол, разыскиваем важного свидетеля, и такой версии будем придерживаться. Свидетель, важный свидетель.
Из кухни Шиллера вышла Бася, остановилась возле них.
— И что? — спросила она. — Думаешь, это следующий из той же серии? Теоретически стиль тот же. Жертвы бесследно исчезают из дому, а через несколько дней обнаруживаются с выпущенной кровью.
— Не каркай, этой жертвы еще не обнаружено. Молись, чтоб Шиллер оказался жив, признался во всем, а у нас одной заботой стало меньше.
Щелк. В голове что-то снова щелкнуло. Он что-то сказал или сказала Соберай?
— Но ты права, я об этом думал. Только как это возможно, чтобы в центре города Будник испарился под носом полицейских, а здесь кому-то надо было потрудиться, чтоб усыпить полицейских. Ведь теоретически отсюда легче исчезнуть — через участок и в парк.
— Не хотелось рисковать.
— А раньше хотелось? Почему похищение Будника связано с меньшим риском, нежели похищение Шиллера? Что-то здесь не так.
Соберай пожала плечами и уселась на диване. Выглядела бледной.
— Я плохо себя чувствую, а мне нужно навестить отца в больнице, — пробормотала она.
— Здесь, в Сандомеже? — изумился он.
— Да, но я настолько плохо себя чувствую, что в последнее время выезжаю только к трупам, а не к нему. А ведь это из-за него я здесь оказалась, — вздохнула она и потянулась к стоящей на столе мисочке с чипсами. Шацкий безотчетно последовал взглядом за ее рукой — на ногтях был смешной цвет лака, интенсивно темно-розовый.
— Стой! — вскрикнул он.
Соберай, оторопев, отдернула руку и взглянула на него. Шацкий без слов показал ей на мисочку с чипсами, минуту назад она их чуть было не попробовала. Никаких чипсов там не было, как не было там ни соленых палочек, ни крекеров, ни кукурузных хлопьев. Была там — а как же иначе! — покрошенная маца, с характерной перфорацией, чуть подгоревшая на бугорках.
— Шутник нашелся, — пробормотал он. — Странно, что не полил кетчупом, спешил, видимо.
Все склонились над деревянной мисочкой, словно это был какой-то ритуальный сосуд.
— А откуда вообще взялась маца? — спросил один из полицейских.
— Когда они решили бежать из Египта, у них не было времени ждать, пока подойдет тесто на хлебы, — объяснил своим загробным голосом Вильчур, — поэтому пришлось срочно испечь какой-никакой провиант, и вышла маца.
У Шацкого щелкнуло в голове, да так громко, что он понял, что следует делать.
— Отложи посещение отца, — бросил он Соберай, — осмотри здесь все внимательно, дело из ряда вон, пусть соберут микроследы, мацу, разумеется, как можно быстрее в лабораторию. Я побежал.
— Что? Куда? — Соберай, обеспокоившись, встала.
— В костел! — крикнул Шацкий на ходу и вылетел пулей.
Бася Соберай и инспектор Леон Вильчур обменялись удивленными взглядами. Потом она опустилась на диван, а он, пожав плечами, оторвал фильтр от сигареты. С минуту оглядывался по сторонам в поисках мусорного ведра или пепельницы, в конце концов спрятал фильтр в карман.
3В эти дни кафедральный собор Рождества Пресвятой Девы Марии в Сандомеже напоминал осажденную крепость. Вокруг ограждения толпились журналисты, но доступ в костел защищали церковники и прихожане из числа приближенных, а в придачу состряпанные на скорую руку таблички: «Фотографировать запрещено!», «Видеозапись запрещена!», «Не нарушать тишину в Доме Божьем!», «В часы, когда нет службы, вход запрещен!». Как раз выходила экскурсия пенсионеров, и Шацкий, воспользовавшись случаем, протиснулся внутрь. Он был готов к тому, что придется объясняться, и даже вытащил из кармана пиджака служебное удостоверение, но никто его не остановил. Похоже, сочли за своего, за этакого бесстрашного шерифа, что не даст евреям обвести себя вокруг пальца, подумал он ворчливо, проходя через портал. В боковом нефе остановился, пережидая, когда глаза привыкнут к полумраку.
Внутри не было никого. Ну, почти никого. Однообразное шорканье дало понять, что знакомцы по прошлому посещению никуда не делись. И верно, из-за колонны, отделяющей его от главного нефа, вышел мрачный дядька и принялся за мытье полов. Через минуту мокрая полоса отделяла его от западной стены костела, где со стороны улицы находились главная паперть, а внутри — хоры и восхитительный орган, а под ними далеко не восхитительные холсты почитателя ужасов Карла де Прево. В том числе один из них, стыдливо прикрытый малиновой портьерой. Шацкий решительно шагнул в ту сторону. Мрачный дядька перестал шоркать и взглянул на него пустым взглядом.
— Не по мокрому, — предостерег он. Но ничего этим не добился.
Шацкий махнул рукой и, даже не замедлив шага, заторопился по мокрому. Сценка выглядела как в вестерне, правда, он поскользнулся, потерял равновесие и, отчаянно размахивая руками, с трудом удержался на ногах. Спас украшающий колонну амурчик, за ножку которого он успел ухватиться.
— Я ж говорил, не по мокрому, — отрешенно забубнил дядька, будто видел подобное сотни раз.
Шацкий промолчал. Он подошел к портьере, снял портрет Иоанна Павла II и поставил его на пол, прислонив к стене.
— Вы там чего? Эй, нельзя! — заорал дядька. — Жасмина, быстро за ксендзом, опять хулиганы.
— Теодор Шацкий, Сандомежская районная прокуратура, действую в рамках расследования преступления! — выкрикнул Шацкий, показывая удостоверение.
Дядька остановился, не совсем уверенный, как отнестись к непрошеному гостю, но испытывая явный интерес к тому, что будет дальше. Тем временем Шацкий, схватившись за плюшевую портьеру, рванул ее изо всех сил. Портьера издала вздох, выпустила пыльное облачко и упала. Просачивающееся сквозь высокое окно солнце пронзило хмарь насквозь, превратив ее в слепящее скопление мерцающих пылинок, через которое нельзя было ничего разглядеть. Шацкий заморгал и, чтобы иметь лучший обзор огромного полотна, отступил на два шага.
После множества рассказов он ожидал мощного удара, натуралистической резни, ярких красок и отчетливых очертаний, подсознательно надеясь, что перед глазами оживет старое суеверие, а сама картина станет экраном, на котором он увидит фильм не столько о ритуальном убийстве, сколько о нынешних событиях. И тогда что-то в нем дрогнет, что-то произойдет, и взору его откроется решение загадки. Тем временем старое полотно выглядело просто-напросто как старое полотно. Почерневшее, в трещинках кракелюра, на которых играло солнце, отчего трудно было различить отдельные очертания.
Мрачный уборщик, видимо, смотрел на картину под лучшим углом.
— Боже всемогущий, — прошептал он и истово перекрестился.
Прокурор Теодор Шацкий переместился ближе к нему, но вместо того, чтобы осенить себя крестным знамением, вытащил телефон и позвонил Соберай.
— Я в соборе. Скажи Вильчуру, чтоб выслал сюда двух полицейских и криминалистов, как только они закончат у Шиллера, а ты и он… Нет времени на треп, приезжайте сразу.
