Евфимия Пащенко - Свой человек на небесах
— Вот так и живем, уважаемая коллега, — промолвил хозяин, высокий старик с военной выправкой и интеллигентным лицом, усаживая Нину за обеденный стол в большой комнате и наливая ей чаю в чашку из тонкого до полупрозрачности фарфора с нарисованными внутри гроздьями сирени. — Значит, Вы интересуетесь моим отцом? Что ж, я Вам о нем расскажу. Только прежде позвольте полюбопытствовать: зачем Вы хотите о нем узнать?
Нина растерялась. Что же ему сказать? Признаться в том, что она намерена написать о старце Николае статью или даже целую книгу? Но еще вопрос, как отнесется к этому его сын. Может, он воспротивится этому и не расскажет Нине о своем отце? Тогда с мечтами о писательской славе придется расстаться… А что, если сказать Владимиру Николаевичу только часть правды? В конце концов, подобное объяснение вряд ли окажется ложью — ведь отец Александр и впрямь интересуется судьбой старца Николая…
— Видите ли, — сказала Нина Сергеевна, — у меня есть знакомый священник. Между прочим, бывший врач. Недавно его назначили настоятелем Успенской церкви. Вот он и интересуется ее историей, судьбами тех, кто в ней служил. А так как сейчас он занят ремонтом церкви, то поручил мне собрать сведения о Вашем отце, старце Николае Попове.
— И что Вы уже успели о нем узнать? — поинтересовался Владимир Николаевич.
— Немного, — честно призналась Нина. — Мне о нем одна старая прихожанка рассказала: как он в лагере сидел, как его за правду гнали, каким он был подвижником…
И Нина Сергеевна с увлечением принялась пересказывать Владимиру Николаевичу все, что услышала от встреченной на кладбище старухи. Увы, увлеченная рассказом, она не замечала, как на лице старого врача приветливая улыбка сменялась настороженным выражением. И как он помрачнел, услышав историю о покупке отцом Николаем стиральной машины и ее последствиях. Увы, слишком часто люди, слушая самих себя, не замечают того, что творится вокруг. А окажись они немного наблюдательнее… Впрочем, кто из нас может похвалиться этим?
— Это все, что Вам известно о моем отце? — спросил Владимир Николаевич, когда Нина смолкла.
— Да.
— Что ж, теперь я Вам о нем расскажу, — сказал старый врач. — Потому что я хочу, чтобы Вы знали о нем правду.
* * *— С чего бы начать? — с этими словами Владимир Николаевич огляделся по сторонам. — А вот — видите эту картину? Да-да, где зимняя деревня нарисована. Это у нас, в Л-ском районе, деревня Суземье. Вот там и родился мой отец. Отец его, Иван Попов, мой дед, был крестьянин, скажем так, зажиточный: имел в селе лавочку, сам в нее товар из города привозил, сам им и торговал, причем, по воспоминаниям старожилов, торговал честно. А сыновей своих: старшего — Алексея и младшего, Николая, себе в помощники готовил. Поэтому отдал их учиться в местную церковную школу: ведь неграмотный торговец — никудышный торговец. В той школе Закон Божий преподавал местный священник. Приметил он, что Коля, младший сынишка лавочника, паренек смышленый, знания на лету схватывает, и посоветовал его отцу:
— А что б Вам, Иван Демьянович, своего Колю в гимназию не определить? С такими способностями он далеко пойти может. Учителем станет или врачом. А, сам знаешь, что учитель или врач на селе — первые люди. Опять же, и тебе почет будет, что такого сына воспитал!
Подумал-подумал Иван Попов, прикинул выгоду — и отвез младшего сына в Михайловск, в гимназию. А закончив ее, поступил Николай в учительскую семинарию и был там одним из первых учеников. Советовали ему дальше учиться, да он отказался: мол, хочу ближним послужить, нести им, так сказать, свет знаний. Тогда послали его учителем в деревню Щелье (это там же, в Л-ском районе). А в тамошней школе была молодая учительница рукоделия, из бывших епархиалок[27], дочь местного священника. Звали ее Анной. Это была моя мама.
Владимир Николаевич поднялся и ушел в соседнюю комнату. Он вернулся оттуда, держа в руках альбом в темно-зеленом коленкоровом переплете. Перевернув несколько страниц, положил альбом перед Ниной:
— Вот мои родители вскоре после свадьбы. Взгляните.
Со старинной фотографии на Нину смотрели молодой светловолосый мужчина в костюме и юная девушка в светлой кофте с пышными рукавами и небольшой брошью на вороте. Казалось, они с радостью и надеждой вглядывались в расстилавшийся перед ними жизненный путь, еще не ведая, сколько горя он им сулит…
— Вот так мои родители и встретились, и полюбили друг друга, и поженились, — продолжал старый врач. А в 1915 году в Троицком соборе города Михайловска моего отца рукоположили в священный сан и направили служить в село Щелье, где он раньше учителем работал. Церковь там была в честь Преображения Господня, старинная, деревянная, конца XVIII века, с пятью куполами и колокольней. Там он и прослужил до 1934 года. Правда, советская власть несколько раз пыталась закрыть церковь. Но отец всякий раз ее спасал: надо на голодающих Поволжья пожертвовать — все серебро, что в доме водилось, отдал, даже серебряные часы, отцовский подарок. Дом свой отдал под сельсовет, да сельчане ему вскоре новый купили. Любили они его. Я тогда совсем маленький был, а все равно помню: идет отец по улице, а, кто встретится, приветствует его и кланяется. И с председателем сельсовета, и с колхозным начальством у него были хорошие отношения. Да и как иначе? Ведь почти все они мальчишками у него грамоте учились… Но в 1934 году, по осени, ночью приехали из губернского города энкавэдэшники и арестовали отца, якобы за контрреволюционную агитацию. Хотя он никогда никого против власти не агитировал, только учил народ, чтобы Бога не забывали и жили по Его заповедям. Вот это ему в вину и вменили…
Мы в ту ночь до утра проплакали. А поутру приходит к нам Марфа… была в селе такая старуха: сына у нее в Гражданскую войну убили, муж в море утонул, а больше у нее никого не было. Приходит и говорит маме: «Ты, матушка, не плачь. Бог милостив, не оставит. Он видит, кого зазря обидят. А пока на-ка, поешь, маленько легче будет». И дает ей полкаравая хлеба… пока жив я, вкус того хлеба не забуду, соленым он был от наших слез…
Старик смолк, потянулся к чайной чашке, отпил — и лишь тогда продолжил рассказ:
— Вскоре после ареста отца выселили нас из дома. Все забрали: и скотину, и вещи… вот эти часы отец потом у одного тамошнего мужика выкупил. Потому что очень этими часами дорожил: они до того его отцу принадлежали… Поначалу мы очень бедствовали: жили в сарае, а на дворе поздняя осень была. Только Бог нас и впрямь не оставил, послал добрых людей: кто нам молока крынку принесет, кто хлеба, кто яиц. А Марфа нас в свой дом жить пустила — без нее вряд ли мы пережили бы ту зиму… Потом полегче нам стало: мама была хорошей швеей, шила на заказ. Старший брат, Андрей, который потом на войне погиб, на лесозаготовки ходил, а ему тогда всего четырнадцать было… Да и мы с сестрой, чем могли, по дому помогали. Вот так и дожили до тех пор, пока отец из лагеря не вернулся — три года он там отсидел. Что там с ним было, о том он нам никогда не рассказывал: видно, больно ему было о пережитом вспоминать.
Только больше отцу в Щелье служить не довелось: вскоре после его ареста Преображенскую церковь закрыли… так она до сих пор там и стоит пустая, ветшает. И тогда надумал отец уехать в Михайловск, где в ту пору жила его сестра Ирина. Но и там ему места священника не нашлось: на весь Михайловск в ту пору всего два храма осталось: Ильинский да Успенский, да и то в Успенском обновленцы служили. Тогда устроился отец работать в дорожную контору возчиком: то камень возил, которым дороги мостили, то дрова, а то и бочку с нечистотами. Я слышал, будто предлагали ему другую работу, получше да полегче, если от Бога отречется. Только он отказался. Так почти девять лет и проработал возчиком. Рабочие его уважали. Мол, «дядя Коля у нас такой возчик, что не ругается. Одно слово — правильный человек». Слышал я, что они во всем старались с него пример брать: «Если дядя Коля подпишется на военный заем, то мы тоже подпишемся». А отец на этот заем первым подписывался, хотя на него каждый месяц надо было деньги отдавать, и немалые. Между прочим, его даже к награде представили: к медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Хотя все знали, что он — священник, да отец и не думал это скрывать. Вот только не надеялся, что когда-нибудь снова служить станет: он ведь уже весь седой был…
Тем временем настал 1945 год. В ту пору епископом у нас был Владыка Леонид, из вдовых священников, тоже в свое время в лагерях за веру отсидевший. При нем в области вроде как «оттепель» началась в отношении православных. Верите ли, одно время на праздник Крещения Господня народ во главе с Владыкой на реку ходил — там устраивали прорубь, иордань она называлась, и воду освящали. Правда, вскоре те крестные ходы запретили… Тогда же в области закрытые храмы снова открывать стали, а Владыка Леонид туда священников ставил. А в самом Михайловске Преображенский храм верующим вернули — прежде там склад был. Вдобавок настоятель Успенской церкви, бывший обновленец, принес покаяние Владыке Леониду… так что, можно сказать, на два храма в Михайловске стало больше. Тогда-то епископ Леонид и назначил отца священником в Успенскую церковь. Как же он этому радовался! Помню, заплакал даже, а прежде никогда мы не видели, чтобы он плакал… Жаль, мама не дожила до тех счастливых времен: она за пять лет до того от туберкулеза умерла. Ведь сколько ей, бедной, вынести пришлось! И когда она отца из лагеря ждала, и когда нас троих в одиночку поднимала. И в Михайловске, где мы в холодном бараке жили, и там, кроме нас, еще два десятка семей ютилось… а ведь она ни разу не пожаловалась, не посетовала: доколе, мол, терпеть? Только как брата Андрея на войне убили, угасать стала и вскоре умерла.
