Фридрих Незнанский - Рекламная любовь
И опять удар ремнем и бешеные толчки, сводившие ее ноги судорогой.
— Я… Да… Я дрянь. Но как я тебя хочу! Я твоя женщина, слышишь? — бормотала Маша, принимая его натиск, его мощь, его жестокость.
Потаскуха… Сладкая потаскуха! Ах, какая же ты сладкая… Повернись! Возьми его!
Она выполняла все его приказы с упоением, с наслаждением наложницы, выбранной им из сотни других, избранной им — пусть на ночь, на час, на миг…
Он застонал, сжимая руками ее голову. И она была счастлива, что услышала этот стон.
…Потом она омывала его тело, нежно водя губкой по стареющей коже, по обвисшей, как у увядающих женщин, груди.
Этот вечер вспоминался ей потом мгновениями, вспышками. Вот они лежат в постели, его рука на ее животе. Пальцы скользят по коже и вдруг так сильно стискивают плоть, что она невольно вскрикивает.
— Знаешь, тебя хочется разорвать, сломать, настолько ты хороша. Знаешь, что такое сладкая женщина? — говорит он.
— Нет.
— Потому что ты не мужчина. Каждый мужчина знает, что это такое, но никто не может объяснить.
— А ты можешь?
— И я не могу. Мне лень, — добавляет он. И впивается губами в грудь, покусывая торчащий розовый сосок. И она выгибается ему навстречу.
…Вот они сидят на кухне за столом. Между ними бутылка вина. Два бокала и больше ничего. Говорит Трахтенберг:
— Как ты могла вот так взять и уехать со мной? Бросить мужа, убежать с собственной свадьбы?
— А как я не могла? Как я могла не уехать с тобой? Я влюбилась в тебя с первого взгляда, понимаешь?
— Брось, это все чушь. Все так говорят.
— Не знаю, что говорят все, знаю одно: если ты отправишь меня обратно, я утоплюсь.
— В Москве утопиться невозможно, — усмехается он.
— Я утоплюсь в Подмосковье. Тебя устраивает?
— Пока не решил, — все усмехается он.
— Послушай, но ведь ты уговаривал меня уехать! Ты обещал мне карьеру!
— Какую карьеру, какая чушь… — морщится он.
— Ты обещал мне карьеру актрисы! — ее голос звенит. — Ты говорил, что я красива!
— Говорил…
— Органична!
— Было такое…
— Талантлива!
— А вот этого не было. Ты не талантлива. Более того, ты бездарна.
— Но… Почему ты так думаешь? Ты даже не видел… — Ее голос сник.
— Видел. Я видел весь материал, который вы сегодня отсняли. Ты никуда не годишься как актриса. Но ты замечательно приспособлена для совсем другого дела. И тебе оно нравится. Наверное, даже больше, чем карьера актрисы. Просто ты пока этого не понимаешь. А я, как опытный боец этого фронта, говорю тебе однозначно: если ты и актриса, то только порнофильмов. Вот там ты сможешь засиять звездой.
— Порнофильмов? — изумляется она. — Разве их у нас снимают?
— У нас снимают все, что пользуется спросом. Поэтому предложение такое: я беру тебя на контракт в порнофильмы.
— И их буду? показывать по телевизору? — пугается Маша, на мгновение вспомнив Сергея.
— Ну что ты! Конечно нет! Это снимается только на кассеты.
— Но… Я… Не умею.
— Ты все умеешь. А тому, чего не умеешь, мы тебя научим.
— Кто — мы?
— Я и мои друзья.
— Ты хочешь, чтобы я спала с твоими друзьями?
— Почему нет? Отчего не угостить их такой вкусной конфеткой? Они тебе понравятся. Они тоже любят всякие… штучки.
— А если я откажусь?
— Деньги на обратный билет и колодец в Московской области. Или пруд с лягушками. Что больше нравится.
— Но… Как же… Я же тебе нравлюсь! Почему ты не хочешь оставить меня для себя?
— Милая! Ты мне, безусловно, нравишься. Но здесь и сейчас. Я выйду на улицу и забуду о тебе, потому что у меня куча дел, семья, друзья. И потому, в конце концов, что ты не одна такая вкусная конфетка. У меня их целая коробка, ха-ха. Все, что я тебе предлагаю, это устроить тебя в этот шоколадный набор. И ничего более. Но там, внутри коробки, хорошо, уверяю тебя. Там тепло, сытно, уютно. Ты будешь сниматься в кино, будешь встречать меня и моих друзей. Будешь жить в веселой компании ровесниц, ни в чем не нуждаясь. И будешь зарабатывать деньги. Они будут идти на твой счет. Когда контракт закончится, ты будешь свободной, обеспеченной женщиной. Девушкой, известной в узких кругах. Возможно, тебя пригласят в легальное кино. Почему нет? Вон, Чиччолина в свое время даже стала членом парламента.
— То есть, ты приглашаешь меня в публичный дом? — очень спокойно спрашивает она.
— Ну… если хочешь, назови это так. А вообще это закрытый клуб для избранных. Твоя роль — это роль гетеры, а не публичной девки, если ты улавливаешь разницу.
— Я улавливаю. Значит, ты украл меня со свадьбы, чтобы засунуть в публичный дом?
— Мы уже проходили эту мизансцену. Да, если угодно, то в публичный дом. И я не собираюсь тебя никуда засовывать. Очнись и послушай: я взял тебя, чтобы снимать в рекламе. Оказалось, что ты для этого не пригодна. Я видел на свадьбе веселую, раскрепощенную, уверенную в себе женщину. А что я увидел на пленке сегодня? Убогое, заплаканное, зажатое создание, жертву репрессий. В моей рекламе такие героини не нужны. Я не рекламирую концентрационные лагеря. Ты не прошла кастинг. Разве я в этом виноват? Я предлагаю тебе другую работу. А мог бы попросту вышвырнуть за порог.
В этом месте, как она потом вспоминала, она заплакала, горько, как девочка, обманутая взрослыми. Он протянул ей салфетку.
— Ну-ну! Перестань! Москва слезам не верит.
— Скажи, — сквозь слезы спросила она, — а тот ролик, который мы сегодня снимали, он что… В помойку?
— Почему? В конце концов, кое-что получилось. Может быть, я запущу его на первый канал.
— Значит, меня увидят по телевизору? — немного оживилась она.
— Тебя будут видеть по сто раз на дню, если ты согласишься на мои условия. От проката этой рекламы ты будешь получать свои проценты. Но если ты не умная девочка, а полная дура, ты не получишь ничего, кроме билета в обратный конец.
Потом он усадил ее на колени, стал утешать, вытирать слезинки, целовать заплаканные глаза, убаюкивать, уговаривать…
Она успокоилась и подписала контракт.
Глава 29
ТРУДОВЫЕ БУДНИ
Арнольд Теодорович сидел у стола, нервно барабаня костяшками пальцев по его поверхности. Был поздний вечер, из распахнутого окна, выходившего на березовую рощицу, раздавались громкие соловьиные трели.
— Вот орут, спасу нет! — раздраженно проговорил Арнольд.
— Что ж, май — брачный период, — откликнулся сидевший напротив Алексей Смирнов.
— Конец мая, пора бы уж угомониться… И вообще, у кого брачный период, а у кого замороченный…
Алексей не отреагировал на реплику. С деловым невозмутимым видом он проглядывал ежедневник.
— Что молчишь-то?
— А что говорить?
— В больнице был?
— Да, только что оттуда, вы же знаете.
— И как он?
— Да ничего. Врачи говорят, все идет нормально. Ест нормально, стул, моча…
— Что ты мне про мочу! Я тебя о другом спрашиваю! О его моральном состоянии.
— Ну… мне кажется, он еще в шоке. Не очень адекватен. Смеется, радуется, что жив остался.
— Смеется, говоришь? А мне вот не до смеха. Я сам в шоке! Ты же и меня мог…
— Не мог! — строго оборвал его Смирнов.
— Да? Я же сзади сидел! А если бы осколки в меня…
— Шеф, я вам уже несколько раз объяснял, что взрыв был строго направленного действия, — терпеливо и медленно, словно старому маразматику, объяснял Смирнов. — А это значит, что рвануло именно там, где и должно было рвануть. И вас даже пылью с его сапог не задело. И не могло задеть!
— Все равно… Я испытал такой ужас… Нет, ты не должен был подвергать меня такому стрессу! Можно же было взорвать, когда я вышел из машины!
— Нельзя было. Из машины первым выходит охранник, вы это прекрасно знаете. И потом, если бы взрыв прогремел в ваше отсутствие, он мог бы догадаться, что вы решили его устранить.
— Как? — Трахтенберг даже перегнулся через стол, глядя на Алексея. — Как он мог бы догадаться, если бы он был мертв?
Смирнов крутанул в руке авторучку, улыбнулся.
— Вот если бы он был мертв, могло достаться и вам! Выла рассчитана такая сила взрыва, которая гарантировала вашу безопасность, но не гарантировала гибель Григория.
— А что она гарантировала?
— Что он останется калекой. Разве этот вариант хуже? Мне кажется, как мера наказания — даже лучше. Одноногий Григорий в ментовку с признаниями не побежит.
— Это почему же? Чего ему терять?
— Жизнь. Потеря ноги срока за убийство не отменяет. А сидеть у Хозяина калекой, без поддержки с воли — это труба. Аллес капут.
— И что мне теперь с ним делать прикажешь? Отправить в дом инвалидов для киллеров-ветеранов?
— Ну почему… Оставьте его на работе. Его через пару недель выпишут.
— Уже? Через две недели?
— А что? Организм молодой, культя заживает хорошо. Я беседовал с врачом, он так и сказал: еще две недели, не больше.
