Го Осака - Косые тени далекой земли
Рюмон в ответ рассказал ей, что приехал сюда, чтобы найти японского добровольца, сражавшегося в Испании во время гражданской войны. Он также рассказал, что только что побывал вместе с Синтаку и Тикако в Саламанке.
Они были так увлечены разговором, что не заметили, когда вдруг все в кабаке затихли. В зале зашикали, призывая говоривших умолкнуть.
Рампа осветила невысокий подиум.
На нем стояли два стула. На одном сидел Кадзама Симпэй и настраивал гитару.
На другом устроился кудрявый мужчина средних лет. На нем была белая спортивная рубашка, из-за ворота которой выглядывала золотая цепочка.
Кадзама заиграл вступление к малагенье.[54]
Рюмон подался вперед и весь обратился в слух.
По тембру его игра была совсем не похожа на то, что он играл в «Лос Хитанос» два дня назад. Может быть, Кадзама сменил гитару, но, пожалуй, только этим разницу не объяснить.
Рюмон вспомнил, как Кадзама хвастал в кафе на Гран Виа, утверждая, что он – лучший гитарист Мадрида. Стоило услышать первый пассаж, и Рюмон понял, что те слова Кадзама были вовсе не безосновательны.
Техника его игры была далека от «токе модерно»,[55] который стал так известен благодаря находящемуся в зените славы Пако де Лусия,[56] а напоминал великого мастера старого времени Ниньо Рикардо. Пальцы его двигались не так уж быстро, но сочное арпеджио чем-то напоминало яркие узоры арабской мозаики.
Вскоре кантаор[57] запел малагенью.
Впервые эту песню исполнил Энрике эль Медисо, знаменитый кантаор конца прошлого века из портового города Кадис.
Наверное, взявшись за исполнение этой песни, Медисо, несмотря на ее простоту, пел ее в стиле, выявлявшем ее глубину, однако нынешний кантаор вставил столько совершенно излишних фиоритур, что впечатление было как от картины Эль Греко, на которую выплеснули краску из банки.
Следом кантаор пропел высоким голосом несколько легких песен – вердиалес, фанданго и других. Голос у него был неплохой, и владел он им вполне искусно, но Рюмон чувствовал, что чего-то все же не хватает.
А вот гитара Кадзама ему понравилась.
В последнее время техника фламенко усложнилась, и теперь почти каждый, подражая Пако де Лусия, будто из пулемета строчит.
Кадзама же играл по старинке, и его стиль более походил на стрельбу из однозарядного ружья, но почему-то его игра проникала в душу. Рюмон оглянулся. Судя по реакции слушателей, они, испанцы, тоже довольно высоко оценивали исполнение Кадзама. Он обрадовался.
Кончилось первое отделение, и наступил перерыв.
Рюмон сделал гитаристу знак, подняв руку, и Кадзама, положив гитару на сцену, подошел к их столику. Он сердечно поприветствовал компанию, блеснув своим серебряным зубом.
– Здорово сыграл. Будто другой человек, не то, что позавчера, – похвалил его Рюмон.
Кадзама довольно хмыкнул:
– Как «Другой человек № 28»,[58] да?
Рюмон усмехнулся:
– На гитаре ты играешь здорово, а вот шутки у тебя староватые.
Риэ удивилась, увидев, как задушевно разговаривают Рюмон и Кадзама.
– Когда же вы успели с ним познакомиться, Рюмон-сан?
– Два дня тому назад, на Гран Виа. У вас, сэнсэй, он тоже выудил на пари пять тысяч песет с помощью пивной бутылки?
Риэ пристально посмотрела на Кадзама:
– Ну, у меня просто слов нет. Значит, все еще мошенничаешь, да?
Кадзама почесал затылок:
– Вы уж не серчайте. Ой, как мне не повезло, что вы знакомы с Рюмон-сан…
Слушая, как Риэ отчитывает Кадзама, Рюмон вдруг расхохотался. Он и сам не понимал причины, но ему все больше и больше нравился этот непутевый гитарист.
– Мне, знаешь, выдалось один раз в Токио взять у нее интервью. С тех пор мы уже три года не виделись. Никак не думал, что встречу ее в Мадриде.
– С тех пор как вы приехали к нам, – встрял Синтаку, – вы уже встретили двух знакомых женщин. Кабуки и Ханагата-сэнсэй. Кабуки и ханагата[59] – что-то вам уж слишком везет.
Его шутка имела неожиданный успех.
Все еще смеясь, Риэ вдруг подняла голову и посмотрела в сторону двери. Улыбка мгновенно исчезла с ее лица.
Рюмон проследил за направлением ее взгляда.
Он увидел двух мужчин, подпиравших стену у входа. Один был лысым, с кайзеровскими усами, второй – молодой и похож на теннисиста Маккенроя.
«Маккенрой», взмахнув рукой, поприветствовал Риэ.
Она прикусила губу и отвернулась.
Кадзама тоже заметил тех двоих.
– Плохо дело, сэнсэй, – произнес он, сгорбившись. – Не иначе как вы гостей привели.
Риэ опустила глаза:
– Я была уверена, что за мной никто не следит.
– Вы случайно не на радиофицированном такси приехали?
– Да… А что?
Кадзама поскреб голову:
– Они все связаны с полицией, так что выследить человека легко.
– Что случилось? Кто они, эти двое? – вмешался в их разговор Рюмон.
– Это из полиции, – нехотя объяснила Риэ. – У них, видимо, дело к Кадзама.
Прежде чем Рюмон успел задать следующий вопрос, на сцене зажегся свет. Раздались рукоплескания. Начиналось второе отделение.
Кадзама повернулся к тем двоим у двери.
Лысый показал пальцем на сцену и дважды кивнул.
– Слушай, они, по-моему, хотят, чтобы ты сыграл, – удивленно сказала Риэ.
Кадзама закатил глаза:
– Люди с понятием. Может, любители канте?
Рюмон ободрительно хлопнул его по плечу:
– Сходи сыграй. Пока они не достали наручники.
Кадзама встал:
– И сыграю! Сейчас петь будет старикан один, Хоакин эль Оро.[60] Он поет только солеа,[61] но его стоит послушать.
– Золотой Хоакин?! Интересное у него прозвище. Неужто он, чтоб тебе не уступать, золотой зуб в рот вставил?
– Вы послушаете последнюю песню и сами поймете. Есть одна такая солеа, которую он всегда поет в самом конце.
С этими словами Кадзама направился к сцене.
Хоакин эль Оро был уже пьян.
Он был очень стар, на вид никак не меньше восьмидесяти. И волосы, и небритый подбородок были грязно-серого цвета, а испещренное морщинами лицо от пьянства приняло темно-красный оттенок. Левый глаз был чем-то залеплен.
Опираясь на кривую палку, он нетвердой походкой поднялся на сцену. Ему потребовалось много времени, чтобы усесться на стул. Никто не поднялся помочь ему, но никто и не выказал раздражения. Все лишь ждали, затаив дыхание.
Хоакин положил наконец обе руки на ручку палки и приготовился петь.
Рядом с ним стоял маленький столик, на котором уже был приготовлен бокал красного вина. Хоакин первым делом взял его и сделал пару глотков.
Кадзама заиграл вступление к солеа.
Рюмон почувствовал, что у него вспотели ладони. Ему вдруг стало трудно дышать, и он расстегнул ворот рубашки. Казалось, в гитару Кадзама вселилась неведомая сила. Сутулая спина Хоакина понемногу начала распрямляться.
Вскоре Хоакин хрипло запел.
Солеа – один из самых старых видов канте хондо[62] и состоит из трех либо четырех строчек, которые поют на восемь тактов. Солеа бывают самые разные, у каждой местности – свой колорит, и манера пения у каждого исполнителя своя.
Хоакин спел солеа разных стилей, одну за другой, время от времени прибегая к помощи красного вина. Это были солеа певицы Ла Сернеты, песни кантаора Хуаники, песни из Алькалы, Трианы, Кадиса…
Видно было, что он уже сильно захмелел, но без передышки и с блеском пропел все песни своей тридцатиминутной программы.
Слова последней песни, в стиле солеа из Кадиса, были следующие:
Возле реки широкой
отыщешь клад золотой.
Украл наше золото русский
и спрятал во тьме под землей.[63]
Стоило Хоакину допеть, и весь зал взорвался аплодисментами и криками «браво».
Рюмон, Тикако и даже Риэ от души хлопали старому певцу. Только Синтаку оставался безучастным ко всему происходящему и в момент всеобщего оживления лишь удивленно смотрел на соседей по столу.
Кадзама, поддерживая Хоакина под локоть, помог ему спуститься со сцены. Лавируя между столиками, он привел его к тому месту, где сидел Рюмон и его спутники.
– Видите, он всегда в конце поет эту коплу,[64] потому его и прозвали Эль Оро,[65] – объяснил Кадзама.
Покачиваясь, Хоакин оперся о Рюмона. И тому в нос ударил запах вина.
Рюмону пришлось поддержать Хоакина, чтобы тот не упал. То, что на расстоянии казалось повязкой на глазу, на самом деле оказалось кружком, вырезанным из матерчатой клейкой ленты, приклеенным поверх века.
Внезапно Хоакин с неожиданной силой схватил Рюмона за руку.
– Это мое… мое… а ну отдай… это мое, – выкрикивал он нечленораздельно, не ослабляя хватки.
Рюмон, не понимая, чего от него хотят, мягко, но решительно отстранил его. Тот уронил трость на пол и протянул дрожащую руку к груди Рюмона.
