Екатерина Лесина - Клинок Минотавра
– Мы ведь чай пили, все вместе, и никто со двора не выходил. И значит, у Вовки алиби есть… у всех нас алиби есть.
– Может, и так, – согласилась Галина Васильевна, но как-то неуверенно. – Но… только не смейся, Женечка, над суеверной старухой. Видится мне, что она вернулась за своим.
– Кто?
– Княжна… помнишь, я тебе о портрете говорила? И о том, что отец Сергий после решил, что княжна невиновна… что оговорили ее… знаешь, почему?
– Почему?
Надо говорить, пусть о делах давно минувших дней, но лишь бы она, Галина Васильевна, не задумывалась о нынешнем происшествии и о том, чем оно Вовке может грозить.
Убийца? Смешно… или нет? Женька вспомнила вдруг, как он изменился, плывущий, чужой взгляд. И оскал. И то его, про убить, которое он сказал, убирая подброшенного кота… Вовке ведь случалось…
– Он влюбился в нее без памяти. Боготворил. И слеп был. А люди… люди помнят, какой она была на самом деле. Знаешь, порой рождаются в семье… особенные дети… нет, не в том смысле, который принято сейчас в это слово вкладывать. Раньше-то таких ведьмами звали… а от ведьмы, Женечка, добра не будет…
– А как же…
– Тоня? Вовка рассказал? Ее ведьмой по глупости, по недомыслию называют. Знахарка она. Или ведунья, вроде оно и звучит похоже, но смысл иной. Ведьмы, чтоб ты, Женечка, знала, существа зловредные. Они только и мыслят, что о том, как человека извести. Их сердце принадлежит сатане. И пусть звучит это по нынешним временам пафосно, нелепо, но зло – оно и есть зло. И княжна была таким вот злом. Я никому не говорила, но мне попался в руки ее дневник.
Белое нервное лицо.
И взгляд, в окно устремленный.
– Тогда я была на тридцать лет моложе и… бесшабашней, что ли? Вспоминаю себя и удивляюсь… сейчас действовала бы иначе, а тогда… историческая загадка и разгадка, которая сама в руки пошла. Прямо хоть книгу пиши… и хотелось написать, если не исторический труд, то хотя бы литературный. Мне мнилось, что выйдет из меня интересный рассказчик.
– Дневник…
– Украли, Женечка. Я ведь не отдавала его в музей, я никому не говорила, что нашла на старой усадьбе… это тоже своего рода воровство.
Она нервно перебирает пальцами, мнет подол, вздыхает. И разговор этот, признание, которое, вне всяких сомнений, Галина Васильевна не собиралась делать, выдают ее нервозность, высочайшую степень возбуждения.
– Мне следовало понять, что она это не оставит… ведьмы не умирают, Женечка. Они меняют тело… а я вчера ворона видела… вороны в лесах обретаются, этот же во двор слетел и ходил по ветке, важный такой, черный… на меня все пялился.
– Галина Васильевна!
– Что, Женечка, думаешь, старуха сошла с ума? Это все она…
– Давайте, я вам чая сделаю?
– Лучше бальзама подай. И себе плесни тоже… что-то я разнервничалась, да?
– Да.
– Там, в буфете, Женечка, на третьей полке… Вовка не убивал. Он мальчик славный… никого не слушай…
В буфете обнаружился строй стеклянных бутылок. Высокие горлышки перевязаны были тряпицами, а поверх старых этикеток наклеены бумажки. Вишневая настойка… на калине… и малиновая, рубинового яркого цвета… а бальзам черен, и бутылка полна едва ли на треть.
Стаканы тут же, выводком стеклянных рыбок, которые раззявили беззубые пасти, лукаво смотрят рисованными глазами. У мамы был такой же набор. Кажется, у всех был, и Женьке неожиданно приятно встретить этих рыбок здесь.
– У Тонечки талант… она травы чувствует и людей тоже. Вчера вот заглядывала… ей Ольга не понравилась, сказала, что пустая, гнилая. Но Вовку разве переупрямишь? И не волнуйся, не любит он ее… это ему кажется, что любовь, а какая любовь, когда он тут три дня прожил и не вспомнил ни разу? Вот то-то же… – она поднесла наполненную рюмку к носу, вдохнула густой, травяно-медовый аромат бальзама. – Ушла и леший с нею… пусть не возвращается только… хотя Вовка не глупый, все-то он правильно понял. А предательства не простит… уж такой уродился… главное, ее остановить… я ведь про дневник почти никому и не рассказывала…
– Почти?
– Антонина вот знала… Владик как раз заехал… он уже в капитанском чине был. Появился с женой, сыном, и меня потянуло похвастаться… больно стало… мы ж когда-то тоже думали пожениться, он за мной ухаживал… на танцы и с танцев… а потом ссора нелепая, уже и не помню из-за чего… из-за ерунды какой-то наверняка… эх, Женечка, если бы ты знала, сколько судеб на ерундовых ссорах ломаются. Разъехались, сделали вид, что забыли друг о друге, а встретились и… как по ране живой эта его жена, сын… вот и похвасталась… чем мне еще было хвастаться? Мужем, который после двадцати лет жизни, не счастливой, но хоть привычной, обыкновенной, не хуже, чем у других, сбежал. К молоденькой. К красивой и богатой. Дочкой? Она все больше отца любила, а я не мешала… пускай себе… родная ведь кровь… и да, в городе ей, быть может, и лучше… а что с его новой женой почти одногодки, то… гнала от себя дурные мысли, в работу ударилась.
Бальзам был горьким.
И сладким.
Травяным, душистым, согревающим. И как-то стало вдруг неважно все то, что произошло, сегодня ли, вчера, позавчера… пустая у Женьки жизнь, глупая.
– Вот и хвасталась работой. Музеем своим… портретом княжны, Рогом Минотавра и дневниками отца Сергия… экскурсию устроила, благо приехали накануне пожара… да, накануне, – с каким-то удивлением произнесла она. – Буквально за сутки до пожара… я еще, глупая, радовалась, если было чему радоваться, что хоть кто-то да увидел мои сокровища… Владлен утешал, обещал по своим связям надавить, чтобы дело раскрыли… ничего, конечно, не вышло. Да и… а дневник украли. Его я показывала не всем. Ему только… и Антонине… два самых близких человека.
И главное осталось несказанным: кто-то из этих близких и родных пошел на поджог и кражу. А Женька не сомневалась, что и то, и другое – одних рук дело.
Галина Васильевна, отставив чарку, произнесла:
– Я тоже думала об этом, Женечка. Не раз и не два… никому не говорила… так и не поняла, кто, но… что есть бумаги? Ерунда, если разобраться. И я подумала так, что… кто бы ни пошел на такое, он сделал это не из блажи. Причина имелась, и веская. А значит, так оно надо было…
– Кому?
– Не важно. Антонина ли… Владлен… они ведь мои близкие. Несмотря ни на что, близкие… и попроси они меня сжечь бумаги, я… – она усмехнулась, но призналась: – Не знаю, быть может, и сожгла бы, но сперва выяснила бы, в чем дело… наверное, даже лучше, когда вот так, втихую.
Женька не согласилась. Но несогласие свое при себе оставила.
Он пришел и принес платье.
Белое платье, почти подвенечное, но скроенное как-то странно. И, разложив на белом кафеле, спросил:
– Нравится?
– Да… очень. Это мне?
Платье и вправду было красивым, с широкой юбкой, расшитой птицами и цветами, украшенной крохотными жемчужинами неправильной формы. И Аня, решившись, протянула руку, коснулась перламутра.
– Оно… невероятно.
Сама она вдруг показалась себе некрасивой. Неуклюжей. Недостойной такого наряда.
– Примерь, – велел Минотавр.
– Я грязная.
– Примерь.
Он смотрел, как она возится с платьем, с какой-то невероятной жадностью, шумно дышал, но не шевелился.
Безумец.
Холодный атлас оказался жестким, или Аня попросту отвыкла от одежды. Сколько она здесь? Долго… или кажется, что долго? Спросить? Она скосила взгляд на Минотавра, который по-прежнему сидел на корточках, прячась за своею дурацкой маской.
И ведь должны были хватиться.
Ищут.
Не найдут. Это только в кино полиция успевает вовремя и, угробив психопата, накрывает дрожащую жертву теплым одеялом. От одеяла Аня не отказалась бы, но она, прежде замерзавшая, если температура в комнате понижалась на пару градусов, как-то приноровилась и к подвалу, и к собственной наготе. И вот теперь замерла, не зная, что делать дальше. Платье оказалось тесным, неудобным.
– Мне идет?
– Очень, – Минотавр поднялся и сказал: – Повернись.
Она повернулась, дрожа от страха… а вдруг сейчас? Вдруг платье – это часть ритуала… и если так, то Аню убьют.
Но Минотавр, если и собирался от Ани избавиться, то не сегодня. Он медленно, но уверенно застегивал пуговки на корсаже. Прикосновения теплых пальцев вызывали странное чувство. Аня и дрожала, и боялась, и в то же время желала, чтобы растреклятые пуговицы не заканчивались. Он же, догадываясь об Аниных страхах, улыбался.
И, стоя к нему спиной, Аня чувствовала его улыбку.
– Ты очень смелая, – сказал Минотавр, положив руку на шею. Он провел от волос к плечам, ласково, почти нежно. – Для женщины. И для мужчин тоже…
– Спасибо.
– Не за что… другие кричали… проклинали… бросались на меня.
О других спрашивать не следовало, но если он говорит, то не стоит обрывать нить беседы.
– Расскажи…
– Ты смелая, – он повторил это на ухо, и от горячего дыхания его Аня задрожала. – Но наивная. В прошлый раз я тебе солгал.
