Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все
Но обещают — ненадолго. Следователь у меня хороший. Слава богу, мужик. А мужики на меня западают, даже когда я из камеры прихожу, в спортивном костюме и ненакрашеная, с головой немытой. Он мне, во-первых, явку с повинной оформил. Типа, когда я после полуяновского блефа с завещанием из купе рванула, то сама сдаться хотела. А потом — и он, и адвокат мой мне советуют: на суде уйти в несознанку. И не говорить никому, что я знала, будто Прокоп — мой папаня. Чтобы не получилось пункта «з» части второй статьи сто пятой — убийства из корыстных побуждений. Но все равно на мне висит пункт «н» — неоднократное убийство. И вряд ли состояние аффекта удастся доказать. Тут и нож мешает, сунутый в карман Волочковской, и сожжение фотки…
Поэтому даже при всех смягчающих дадут мне, как минимум, по самому нижнему пределу, «восьмерик». Потом можно будет, конечно, и УДО просить… Но все равно — кучу лет я потеряю… И репутация, конечно, будет подмочена… Но красота — она-то, наверное, еще не уйдет. Сколько мне будет после колонии? Явно меньше тридцати, при самом худшем раскладе… А секс-эппил мой точно никуда не денется до старости… Поэтому еще посмотрим, кто кого — меня эта жизнь, или я — ее…
А самое интересное, как мне адвокат сказал, можно будет бороться за наследство папанино. Непросто, конечно, будет, но он попытается. Ему есть за что трудиться. Я ему обещала (и даже расписку написала), что если дело выгорит в мою пользу, заплачу ему двадцать процентов от всего прокопенковского имущества. А двадцать процентов, прикидываю, это больше миллиона баксов! Ну а мне четырех «лимонов» хватит. Все равно будет хороший трамплин, чтобы заново стартовать, а?
Значит, может в итоге получиться: я не зря старалась.
(И она громко хохочет, закидывая голову.)
Глава десятая
Антиномия. Неразрешимое противоречие.
Полуянов любил свежие слова. Постоянно пополнял свой лексический багаж. Не ради того, чтобы применять новинки в статьях, — читателям газет ведь чем проще написано, тем лучше. Просто пытливость его, любознательность, распространялись не только на людей или события, но и на все на свете, включая научные открытия, необычные ощущения. И слова тоже.
Вот сейчас… Сейчас про его состояние можно было сказать так: полная, блин, антиномия! Что делать, совершенно не ясно. По-русски говоря: пойдешь направо — коня потеряешь, налево — головы не снесешь.
И мысли неотступно крутились вокруг событий, происшедших прошлой ночью в литерном поезде «Северный экспресс».
…Когда состав прибыл на Ленинградский вокзал, их уже, разумеется, ждали. Вагон немедленно заполонили следователи, оперативники, эксперты… Мирову тут же куда-то увели, а всех прочих пассажиров первого вагона направили — учитывая их высокий статус — в VIP-зал, и там принялись поодиночке допрашивать. Дольше всех мурыжили, совершенно понятно, Диму. Он рассказывал все без утайки, включая и собственное расследование, но с определенными лакунами. О том, что часть ночи он провел с Марьяной, журналист, разумеется, благоразумно умолчал. Невыспавшаяся тетка-следователь, казалось, убить была готова Полуянова за его самочинное дознание, за припрятанные и перепрятанные ножи, изъятый кусок фотки и прочее самовольство.
— Я вам двойное убийство раскрыл, — сделал репортер вид, что обиделся, — а вы меня прессуете!
— Ты еще не знаешь, как по-настоящему прессуют, мальчик, — понизив голос, с угрозой проговорила тетка. И добавила, передразнив: — Раскрыл он… Эркюль Пуаро проездом со станции Бологое в Клин! Ну, вырвалось у девчонки нечаянно признание — и что дальше? Завтра она же скажет: имел место самооговор. А где у нас доказательная база? И какова формула обвинения? Ох, больше всего не терплю, когда дилетанты, да с амбициями, не в свое дело лезут!
Полуянов не возражал, хотя упрямо уверил: если б не он, еще неизвестно, нашли бы вообще убийцу или нет. А раз Марьяна уж однажды призналась, дальше она все расскажет и следственные эксперименты ее признания подкрепят. Скажет, где ножи купила, и почему Волочковскую убила, и что еще, кроме фотки, жгла в тамбуре…
Отпустили Диму — под подписку о невыезде, надо заметить, — только в начале второго дня.
Наде он, разумеется, позвонил, еще когда поезд прибывал (голос подруги оказался сух, а может, спала просто). Позвонил и ведущему очередной номер редактору: продиктовал заголовок — почти тот самый, что пришел ему в голову, когда в начале ночи он увидел труп Прокопенко, — только с прибавкой:
КИНОЗВЕЗДА ВОЛОЧКОВСКАЯ И ЕЕ ЛЮБОВНИК-РЕЖИССЕР УБИТЫ В ПОЕЗДЕ «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ — МОСКВА»
Попросил редактора фотографии найти: не только погибших, но и Царевой, Кряжина, Марьяны.
А когда добрался наконец с вокзала в редакцию, до своего любимого шестого этажа, написал в номер лишь расширенную информацию на сто строк (или, по новой системе подсчета, на три тыщи знаков). Никаких оценок, никакого включенного наблюдения. Голые факты. Труп режиссера обнаружен во столько-то… Труп актрисы — тогда-то… В вагоне следовали такие-то… Задержана актриса Марьяна Мирова…
И лишь потом поехал домой. Умирая от усталости, все-таки принял душ, смывая с себя запахи вагонной пыли и, главное, Марьяны. Добрался до кровати, рухнул и заснул.
Надя работала в своей библиотеке в вечернюю смену, и, стало быть, они даже не повидались. Ночью он спал бесчувственным бревном — даже не слышал, как подруга вернулась, переоделась, легла рядом. Она сама приставать к нему не стала. Недобрый знак.
И когда наутро Митрофанова ушла в первую смену, Дима еще спал. А потом, проснувшись, снова оказался в одиночестве, выпил эспрессо из кофе-машины — и почувствовал, что он бодр, весел и… И еще — что он, оказывается, страшно соскучился по Наде.
Журналист тут же позвонил подруге. Та прошептала в трубку:
— Извини, совещание у директора. Перезвоню…
Полуянов включил комп и посмотрел в Сети свежий номер «Молвестей». Информацию подали достойно, ярко: и заголовок в половину первой полосы над фотками убитых, и вся вторая полоска посвящена событию. Главным образом, конечно, там стояли карточки фигурантов, кадры из ролей Волочковской, Царевой, Кряжина, Марьяны, биографические справки (бильд-редактор и архив постарались). Плюс — Димины скромные три тыщи знаков.
Полуянов звякнул в газету, сказал, что сегодня не придет, будет отписываться. И снова сел за компьютер. Но…
Опять накатила тоска по Наде. Только теперь, когда он снова оказался в квартире, полной ее вещичек, цветочков, сувенирчиков, в жилье, словно бы освещенном ее внутренним светом, Дима вдруг отчетливо понял: как же ему ее не хватало… И еще — на него глядела их совместная фотография в заботливо подобранной подругой рамочке: они отдыхают в Черногории, сняты на фоне городка и моря, что маячат где-то внизу… Полуянов глядит в объектив прямо и иронично, а Надежда обняла его, прильнула к плечу — так доверчиво, так любовно…
Пока Дима был занят в Питере новой и интересной работой, знакомством со свежими людьми, лихорадкой съемок, он о подруге (как ему казалось) и не думал. Потому даже звонил редко и говорил сухо… А теперь выяснялось, что Надюшка, оказывается, каждую минуту присутствовала в нем, была с ним — только он этого не замечал. А вот сейчас заметил. Нахлынуло.
Журналист вскочил из-за стола, пометался по комнате, а потом совершил то, чего от себя, циничного, и не ожидал. Взял подушку, на которой спала Надя, и стал прижимать ее к себе и нюхать, с наслаждением вдыхая родной аромат. Аж голова закружилась. Правду, наверное, утверждают ученые: мы партнера выбираем по запаху, и если уж снюхаемся, то потом друг от друга с кровью не отдерешь…
Писать репортаж о вчерашней ночи? Какой, к черту, репортаж!
И тут Полуянов вдруг понял, что сам себя загнал в ловушку. В то самое неразрешимое противоречие. В антиномию.
В самом деле! Если он станет писать для газеты статью об убийствах (а виделась даже целая документальная повесть с продолжением), ему придется выкладывать на страницах ВСЕ, КАК БЫЛО. Включая и Марьянины кувырки в его вагонной постели.
А если… если писать, но о кратком романе с убийцей умолчать, как он следовательше ничего про секс-эпизод не сказал? Нет, кривить душой прилюдно он не сможет. Одна ложь неминуемо потянет за собой другую. Придется подтасовывать факты, придумывать новые объяснения своих и чужих поступков. Документальная повесть — может, даже незаметно для него, но ощутимо для читателей — превратится в выдуманный детектив. Лишится аромата подлинности. Маленькая ложь рождает большое недоверие, Штирлиц!
Что же делать? Вываливать правду без купюр? Но Надя, Надя… Как же она?! Конечно, тогда придется ей ВСЕ РАССКАЗАТЬ. Разумеется, еще ДО публикации, чтоб не услыхала, да с прибавлениями, от чужих. И как она отреагирует?
