Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все
Полуянов всю жизнь полагал: грешки могут случаться. Ты не ангел. Тебя может посетить мимолетное чувство. Или похоть (противное слово, но что делать!) обуять.
Что ж, такое бывает. Редко, но и с ним случалось. Даже в пору, когда они стали жить с Надей. Но… Если ты не садист, ты изо всех сил будешь стараться, чтобы партнер ни о чем даже не догадался. Потому что ТО, О ЧЕМ ЛЮБИМАЯ НЕ ЗНАЕТ, КАК БЫ И НЕ СУЩЕСТВУЕТ ВОВСЕ.
А тут… Прилюдно признаться в измене? Да Надька не простит! Она б еще, наверное, могла простить, когда б он тихонечко исповедался, одной только ей. Но при сеансе публичного саморазоблачения… когда все ее, к примеру, подружки, коллеги по библиотеке прочтут его статью… и будут шептаться… открыто давать ей советы: бросить его, послать, разойтись… Нет, нет, тогда она точно ни за что его не простит!
НО ОН НЕ ХОЧЕТ ЕЕ ПОТЕРЯТЬ! НЕ МОЖЕТ ПОТЕРЯТЬ!
Значит, остается — что?
Остается — НЕ ПИСАТЬ. НИЧЕГО НЕ ПИСАТЬ.
Выходит, сенсационного репортажа, ради которого он затеял доморощенное расследование, не будет.
При этой мысли Дима почувствовал облегчение. Невиданное облегчение. Уф-ф, как гора с плеч…
И тут зазвонил телефон. Журналист глянул на определитель. Черт, как назло, главный редактор.
— Полуянчик, — ласково пробасил начальник, — ты молодец. Хорошая работа.
Подобный комплимент от главного в свой адрес Дима за всю многолетнюю работу в «Молвестях» слышал раза три с половиной.
— Стараемся, Василий Степанович, — бодро ответствовал он. — Даже в вагоне-люкс всегда есть место журналистскому подвигу.
— Вот именно! Ты там, говорят, настоящее дознание со следствием учинил?
О Всевышний! Откуда главный только черпает свою — как правило, абсолютно верную — информацию?
— Было такое, — вздохнул спецкор отдела расследований, чувствуя, куда клонится разговор.
— Когда отпишешься? — Тон Василия Степановича стал деловым, начальственным. — Ты не затягивай. И сделай настоящий гвоздь. Чтоб и «Комосомолке», и «Комсомольцу» фитиль вставить. А как первый кусок закончишь, шли его, минуя секретариат, прямо мне. К семи вечера жду.
— Статьи не будет, — бухнул без подготовки Дима.
— Это еще почему?
— Только начато следствие. СМИ не должны на него давить. И называть имя преступника до вступления решения суда нельзя. Есть закон такой. «О печати» называется.
— Ты демагогией не занимайся, Полуянов! — Голос главного сделался недовольным. — И ни финти. Когда тебя закон о печати останавливал?!
— Всегда, когда это, хотя бы даже гипотетически, могло повредить живым людям.
— Не надо песен! Я жду репортаж.
— Его не будет, — упрямо повторил репортер.
— Знаешь, Полуянов, — взъярился редактор, — за такие слова можно и партийный билет на стол положить!
Давно уже не было той партии, членский билет которой (или — его отсутствие, а тем паче лишение) определял судьбу человека. Однако присказка про партбилет до сих пор звучала в устах главного пусть завуалированной, но весьма реальной угрозой.
— Давай мне десять тысяч знаков в номер прямо сейчас, для начала.
— Будет только три знака, — осмелел (если не сказать оборзел) спецкор. — Первый знак «х».
— Так, Полуянов, я, конечно, понимаю, что ты звезда, но хамить старшим права нет даже у тебя.
Дима понял, что слегка перегнул палку и немедленно покаялся.
— Извините, Василий Степанович, — смиренно проговорил он.
— Бог простит! Ладно, жду тебя завтра ровно в девять. Обсудим до летучки, что делать с твоим «Северным экспрессом». Не зря ж ты всю ночь там следствие проводил.
Главнюга опять сменил тон: с языка угроз — на политику умиротворения.
— Хорошо, — согласился репортер. — Давайте, действительно, не пороть горячку. Вместе решим, как лучше.
Шеф бросил трубку, не попрощавшись.
Однако даже теперь, поругавшись с начальником, Дима по-прежнему чувствовал уверенность в том, что решил все правильно. Не будет он ничего писать. Не выгонят же его с работы!
А даже если выгонят… Ни газета, ни сенсационный репортаж, ни кусочек связанной с ним славы, не стоят того, что он может потерять.
НИКТО И НИЧТО НЕ СТОИЛО НАДИ.
Слава богу, он, дурак, наконец-то это понял.
И никаких антиномий.
Никаких неразрешимых противоречий.
А тут… тут и замок щелкнул, и девушка, легка на помине, появилась на пороге: свежая, бодрая, довольная, красивая. И — очень любимая.
Полуянов пошел ей навстречу. Надя завидела его и… Обычно, насколько б он ни уезжал, хоть на три дня, Митрофанова после разлуки всегда бросалась ему на шею. Но не в этот раз.
— А, вот и наша кинозвезда, — молвила девушка насмешливо.
— Привет, Надюшка. Я скучал по тебе.
— Что-то не заметила, — саркастически хмыкнула библиотекарша.
Митрофанова выглядела уверенной в себе и самодостаточной. По сравнению с днями их первой встречи она сильно прибавила в самооценке — да и в красоте тоже.
— И тем не менее, верь не верь — я скучал.
— Ага, за все время — три звонка и семь эсэмэсок.
Надя скинула туфли, переобулась в тапочки и, игнорируя сожителя, отправилась на кухню. В руках, однако, несла пакет с логотипом супермаркета. Значит, что-то вкусненькое все-таки купила. Значит, дела Димы небезнадежны. И она хочет его простить. И простит, если он по-умному поведет себя.
Но Полуянов продолжал вести себя по-глупому. Словно не замечал, что Надя — изменилась. И она уже далеко не та девчонка, что заглядывала в рот своему старшему товарищу.
— О, ты считала мои эсэмэски! — хмыкнул Дима. — Это радует.
Митрофанова поняла, что проговорилась, и щеки ее вспыхнули. Краснеть девушка не разучилась.
— Просто когда скучают — по семь эсэмэсок в день пишут, — буркнула Надя.
— Ну тебе, конечно, лучше знать, — насмешливо бросил журналист. — Именно столько ты мне и писала, как же.
Дима никак не мог наладить нормальный диалог. Словно тень Марьяны витала рядом и мешала ему.
Митрофанова выкладывала из пакета на стол продукты: ничего особо вкусного или праздничного. Традиционные йогурты, сухие каши, сыр. Никакого тебе тортика или бутылки вина. И даже хлеба для любимого не купила — сама Надежда мучного не ела, за фигурой следила.
Чувствовала она, что ли? Видела на расстоянии, что он изменил?
И тогда журналист прибег к испытанному средству: подошел к девушке сзади, крепко обнял. Но она с неожиданной силой вырвалась, отскочила.
— Да что с тобой, милая?
— Послушай, Дима…
Девушка стояла у окна, и Полуянов видел только ее силуэт. Выражение лица не разглядеть, но голос Нади чуть дрогнул.
— Послушай… — повторила она, — может, нам разъехаться?
— С какой стати?! — нахмурился репортер. Он был ошеломлен.
— С такой, что ты меня больше не любишь.
— С чего ты взяла?
— Но и это не главное…
— А что?
— Что я… мне кажется… больше не люблю тебя.
Дима всегда считал, что скорее услышит трубный глас с неба, чем подобные слова — из уст Надюшки. Ее он привычно считал своей — навсегда.
— Да ты с ума сошла! — воскликнул Полуянов.
— Если б действительно сошла, было б легче, — грустно и загадочно молвила подруга.
— У тебя что, кто-то появился? — еще больше нахмурился Дима.
— Пока нет, — ответила она.
Но улыбнулась — загадочно. И, черт возьми, девушка не играла!
Полуянов стал волноваться. Вот так номер! Тихая библиотекарша Надюша, кажется, наставила рога — ему. И это Диме не понравилось. Очень не понравилось. Глухая ревность затопила его.
— Значит, не скучала… — пробормотал он. И понимал, что своими репликами только теряет лицо, но остановиться не мог. — Вот откуда наезд, что эсэмэсок ей мало. Рыльце-то в пушку! Ну и как он в постели?
— Ах, Дима, что ты все на секс переводишь? — досадливо вскрикнула Надежда. — Не спала я ни с кем!
Голос подруги звучал искренне, и у Полуянова чуть отлегло.
— А о чем тогда речь? — успокоенно и даже самодовольно проговорил он. — Флиртовала с кем-то? Целовалась на День независимости на черной лестнице? У тебя в зале новый красавчик-доцент появился?
Никак Дима не мог избавиться от снисходительности по отношению к Надюхе, младшей своей подружке с детских лет, всю жизнь смотревшей на него чуть не как на бога.
— Ох, Дима… — вздохнула девушка: будто устала от непонимания, будто говорила с дефективным.
— Слушай, Надька, а давай лучше для начала поедим, а? — сменил тему Полуянов. — Хоть что-нибудь у тебя похрустеть-то имеется? А то у меня организм уже третий день на одном кофе работает.
Раньше, на заре их жизни, Надя при таком его заявлении немедленно спохватилась бы, засуетилась, стала извиняющимся голосом сетовать, что пирожки плохо поднялись. Но сейчас лишь сухо согласилась:
