Владимир Югов - Человек в круге
Я уже читал документ этот, последний росчерк на жизни человека. Новое по документам шло: расстрел произведен в шести километрах от моего городка бывшего. Но я-то знал, что это не так. Мы же с Железновским видели эти бугорочки прямо в стенах бывшего штаба отряда.
Обжалованию не подлежит… Железновский отдал мне тогда ножичек, маленькую пилочку, серебряный портсигар с надписью: «Меж нами говоря, люблю я гармошку». Все это осталось от Смирнова. От Семяко тоже кое-что осталось. Портупея. Книжка «В. И. Ленин. Избранные речи для молодежи». И четыре еще письма…
Была ли им свойственна эта нетерпимость? Нет. Жили они мирно. Начальник заставы, его жена, замполит Семяко. Спокойно тянули свою лямку. Не было от Семяко донесений о противоидейном брожении… Может, Железновский их припрятал, чтобы угодить мне и показать цельный образ погибших? Может…
Я позвонил дня через три Железновскому. Эти все дни я прятался, я боялся. И эти дни я думал: зачем Железновский отдал мне все это? Испытать, знаю ли я обо всем этом? Нашел ли бы без него? Была ли у него утечка? — Он решает это и теперь. И думает еще: пусть поморочит голову, как это оказалось у меня, у Железновского? Почему он, Железновский, таскает это все за собой? Что он вез тогда в чемодане все это? Или, как сказал: Берия заметал следы, уничтожал все? А ему жалко стало прошлого и он на память оставил и портупею, и серебряный портсигар? «Меж нами говоря, люблю я гармошку!» А что же мы любим с тобой, Игорь Железновский?
И все же — зачем Железновский отдал мне все это?
Напомнить, что я лишь один остался судьей Ковалева?
Подбодрить меня? Заставить, несмотря на свой отказ участвовать во всем этом, действовать? Зачем сделал судьей? И что я, ищущий теперь на Ковалева один, идущий открыто уже, представлю нашим несовершенным законникам? Эти предъявлю документы? Разжалоблю ими законников?
— Ты спрятал остальные документы? — спросил я Железновского по телефону.
— Это — уже все. Вообще не придавай значения. Это тебе не для судей, а — как настрой для ро-омантического романа. Посмотри, сколько любви у людей.
Он опять был сильно пьян. Я только теперь это понял. И бесполезно было с ним говорить о том, чтобы он все же подписал письмо против Ковалева. Он ведь в прошлый раз подписать отказался. Высокие материи им руководили! Не оболгать бы вконец страну родную. Но главное — подписать обвинение и самому себе!
Однако он сам вдруг заговорил о письме.
— Кому это ты собирался его посылать? Вроде и меня просил подписать…
Нет, Железновский не пьян. Просто притворялся. Я сказал, что письмо написал на имя Горбачева.
Железновский расхохотался.
— Брось чепухой заниматься! Помнишь, ты рассказывал, как Ковалев отреагировал насчет Хрущева? Как он тебе сказал? Мертвяк? Ну этот больше мертвец. Для таких людей твоя застава… Да не глупи ты мир этим! Мертвец мертвецами заниматься не станет. Прошлого много, а сегодняшних проблем еще больше.
И Железновский положил трубку. Мертвяк! Я сказал тогда — мертвец. Хрущев тогда в своих болотных сапогах не был похож на мертвеца. Он был напористым у власти. И его боялись. Он чувствовал, когда надо звереть. И зверел. А этот мне не поможет.
Я лежал в гостинице, в своем номере и тоскливо изучал потолок, экран телевизора, где мелькали уже надоевшие кадры: перла толпа на милицию, та даже дубинки не вынимала. А — чего? Распалился народ. На улице, в конторе — все не так. Ну даже Горбачев поставит на заметку мои опусы — так не станут же разбираться чиновники. Куда это ехать за тридевять земель? И зачем? Это так они скажут…
А Ковалев… Он все-таки меня придушит. Несмотря на то, что я себя вроде и обезопасил. Я оставил у своего друга в «Известиях» письмо. Мне самому было смешно, когда я его написал. Жду покушения генерала. Я даже позвонил Ковалеву. Он отреагировал. Хмыкнул: из газеты звонишь? При свидетелях?
Я встал и набрал номер Мещерских. У телефона опять эта дама.
— Вы его упрекнули Шуговым? — Зловещий у нее голос, ледяной.
Что же поделаешь — она похоронила мужа. Зачем я лезу!
Я уже молчал. «Что тогда еще? Что еще?» — Голос разоблачающе звенел. Я не отвечал. Она обиженно перестала кричать и положила трубку.
Вечером я пошел в кино со своим другом из «Известий». Какая радость была для его жены! Постоянные дежурства, жизнь на бдении изматывает. И, в первую очередь, женщин. Она у него была занятой человек, доцентом работала, но в кино как жена, видно, ходила очень редко. И не в кино было дело — не вдумываясь в то, что шло на экране, она постоянно разговаривала со мной. О своем муже она говорила вдохновенно. И я понимал, что видятся они редко и очень любят друг друга.
Когда мы вышли на воздух, была уже ночь, тихо уже существовал голодный перестроечный город, который когда-то — при Хрущеве, Брежневе, Андропове, даже Черненко — был всегда набит продуктами, тряпьем, техникой и тому подобными вещами, что делают обывателя значительным и исключительным. Ксения Александровна (так звали жену моего друга) была женщиной красивой, но увядающей. Этот страшный разлом, происходящий со всеми — в том числе и с ней, и с ее мужем, — повергал ее в уныние и скепсис. Она стала ворчать, что даже фильмов нормальных нет. Нет фильмов, нет хлеба, сахара, стоящей литературы. Оказывается, она преподает в институте культуры детскую и юношескую литературу. Я тут же подбросил ей идею пропаганды романтики военной профессии. Ведь должна же когда-то армия быть профессиональной! И кто-то, уважая свою военную профессию, должен, скажем, с удовольствием служить на границе!
— Я наслышана о вас, — сказала Ксения Александровна. — И все агитирую мужа помочь вам. Чего бы не дать разоблачительную статью в газете?
— О ком? — спросил ее мой товарищ и ее муж.
— О поколениях, — ответил я. — Почему я должен всю жизнь тянуть оттуда этот гроб? И никто не хочет хотя бы подставить плечо, чтобы отнести на кладбище этот гроб и по-человечески похоронить?
— Ты будешь писать только о гробе? Или в основном о том, кто уложил в гроб людей, называемых пограничниками?
— А почему бы отказаться и от того, и от другого?
— Ты же попытаешься свести счета с тем, с кем разошелся в понятиях об идеале в самом начале пути?
— Ты имеешь в виду Ковалева? — Я ему о нем, конечно, рассказывал.
— Да. — Он помолчал и вздохнул: — Мы недавно сократили часть отдела писем. Теперь членам редколлегии приходится читать эту часть писем, которые читали в отделе писем. При моем дежурстве… Ты только не обижайся, что я был так невнимателен… Так вот, при моем дежурстве шло письмо. Я пробежал его галопом, за что в общем-то только что извинился. Какой-то мужик, ныне пенсионер, говорит о тех же вещах, о которых говорил ты мне вчера, когда принес это странное заявление по поводу твоего якобы готовящегося убийства…
— Как фамилия этого пенсионера? — в волнении воскликнул я.
— То ли Соколов, то ли Воронов… Погоди…
— А не Соловьев ли?
Мой товарищ поглядел на меня странно и тихо сознался:
— Именно Соловьев.
— Майор интендантской службы?
— Да-да! Именно Соловьев. И майор интендантской службы.
Утром я держал в руках письмо майора в отставке Соловьева. Прислано оно было из Оренбургской области какого-то дальнего (это сказал сразу же мой товарищ — «сейчас не доедешь, снегопады и заносы») района. Это было, впрочем, не письмо, а скорее — жалоба. На восьми страницах майор в отставке описывал страдания своей «дорогой супруги», которая родилась в этом селе, где майор теперь живет, никуда, по сути, не выезжала, а с тех пор, как он, майор, на ней женился, никуда от него не отлучалась. На фронте майор интендантской службы не был, он служил всю свою жизнь в Туркестанском военном округе, и жена служила вместе с ним. И уж как она оказалась в стане врага, как там правила концлагерем в женских бараках, одному Богу и Берии известно.
Майор точно описывал приезд высокопоставленного чина в наш городок, давал картину обыска в своей квартире и в своем кабинетике, который занимал вместе со своим помощником капитаном Красавиным. «Даже его, совсем постороннего человека, который прослужил рядом со мной всего полмесяца только получил назначение к нам — били при мне, чтобы он признался, как моя супруга вместе со мной, его начальником, работала на врагов нашей Родины…»
Майор бывший рассказывал, как ему, после истязаний, дали десять лет, он описывал преступный мир того времени, шел он по линии политики. Пройдя чудовищное унижение, он спасся и вернулся, ибо примкнул к воинам-фронтовикам, которых посадили тоже почти ни за что. В Карлаге, на лесоповалах, в Джардасе, где за неделю из камеры выносили до пятнадцати трупов — свои же, блатные, убивали своих — надо было выжить. И он выжил, несмотря ни на какие мрачные предсказания следователей. В последнее время майор бывший в Джардасе работал по линии снабжения, и там узнал от одного честного начальника, что жену его давно уже поставили к стенке.
