Буби Сурандер - Время действовать
— Пускай сперва твой хозяин предложит сумму, — сказал я и положил трубку.
Еще раз толкнул дверь будки и крикнул Зверю:
— Только еще один звонок!
Он сердито погрозил пальцем, но на сей раз соединили быстро. Ответил тот голос, аэропортовский.
— Привет, Верит, — сказал я. — Это я... который с трупом!
— А, привет! — отозвалась она радостно. — Вот тут Густав хочет знать, можешь ли ты... и твой друг... хотите ли вы пообедать с ним сегодня вечером?
Я онемел.
— Алло? — Аэропортовский голос забеспокоился.
— Густав хочет пообедать? — переспросил я. — С нами?
— Ну да. В восемь часов — подходит?
— Разумеется. А где?
Верит вздохнула с облегчением:
— Густав живет в Юрсхольме. Страндвэген. Значит, он вас ждет в восемь часов!
Я вышел из будки, шатаясь. Дискета была просто чудодейственной. Все хотели со мной связаться. Все хотели иметь со мной дело. А теперь Зверь и я будем обедать в Юрсхольме с мужиком, который красуется на витрине шведского финансового мира.
— Зверь? Нас пригласили в Юрсхольм! Званый ужин на Страндвэген!
Он чуть сжался, недоверчиво взирая на меня.
И сказал:
— У меня нету гальштуки.
— Галстука, — сердито поправил я.
Мы застряли в потоке машин на Пульхемсгатан, как раз напротив бункера Главного полицейского управления, и вокруг нас оказались четыре полицейские машины.
— Зверь, — простонал я, — от твоего планирования нашей безопасности у меня коленки стучат друг о друга.
На полу валялась карта Стокгольма. Я ее поднял, развернул и упрятал свое расквашенное лицо между двумя городскими районами.
Может, мою машину разыскивают? Но такими делами заниматься полиция не любит. Зверь, сидевший за рулем, выглядел как террорист. На это полицейские могли закрыть глаза — они торопились на обед. Но лицо вроде моего, двенадцати цветов ярчайшего «Техниколора», заставит их призадуматься. А думающие полицейские — это угроза для общей безопасности.
Я так и сидел, погрузив нос в карту, всю дорогу через Фридхемсплан, пока последняя полицейская машина не исчезла за бугром моста Транеберг. Зверь нарочно отпустил ее подальше, мы отстали, зажатые соседями на этом мосту с видом на прекрасный пролив.
И тут я вдруг захохотал:
— Обед в Юрсхольме? С троцкистом из пампы!
Зверь даже не улыбнулся. Причину я знал.
— Как дела у твоей сестры?
Широкие костлявые плечи дернулись.
— В Тукумане еще идет эта дрянь война.
Мы молча ехали по бетонным лоткам, по которым струился поток жестянок к площади Ульвсундаплан. Потом выехали на Ульвсундавэген, хвастливо-широкую улицу предместья, которая потеряла размах, обстроившись предприятиями. И только тут он вновь заговорил.
— Пятнадцать тыщей крон, — сказал он. — Мне надо пятнадцать тыщей крон.
Я потряс головой. Никому из нас никто бы не дал в долг такие деньги. У нас обоих и так было предостаточно займов. Авиабилеты для банка не гарантия.
— Где ты сегодня ночуешь? — спросил я.
Он жестом ответил: посмотрим, мол. И тут меня ужалило:
— А где ты спал сегодня?
Зверь показал в улыбке свои волчьи зубы, но смутился — я застал его врасплох.
— Тронгсунд, — сказал он.
Я ткнул его в бок кулаком и фыркнул.
— Днем ты телохранитель у меня. А по ночам сторожевой пес у Кристины Боммер. Да где ты спал-то? На коврике у двери?
Ему было явно неловко.
— Сегодня я сплю дома, — сказал я.
Его глаза расширились. И он сказал грустно:
— Нельзя.
— Должен. Жду звонка.
— Кто будет звонить?
Я изобразил жестом «посмотрим», научился у него. И добавил:
— Не знаю. Шанс есть у многих.
Теперь в бок кулаком ткнул меня он. Я засмеялся:
— Русская рулетка по телефону! С тобой когда-нибудь раньше было такое?
Его ржавый фургон стоял на парковочной террасе дома в Тенета. Мы оставили «пежо» в гараже. Зверь сбегал за своим моряцким мешком в квартиру, которую он делил с двумя другими аргентинцами.
— У нас еще три часа, — заметил он, выворачивая фургон к мостам у магистрали из Тенета.
— Поезжай к заправочной станции ОК у поворота на Ринкебю, — сказал я.
Разгреб барахло, накопившееся в бардачке, и достал листок бумаги и ручку.
— Пятнадцать тысяч, — сказал я, когда он остановился на шумной стоянке.
И тщательно выписал цифру. Потом мы сидели, уставившись на бумажный листок.
Наш фургон, маленький фольксвагеновский автобусик, у которого текли сальники, с грохотом въезжал в Юрсхольм, а за нашими спинами садилось солнце.
— Это в Швеции самый классный город, — сообщил я. — Основан братом дедушки Улофа Пальме.
Зверь сделал один из своих выразительных жестов.
— Да-а, — философски сказал он, — у нас в Аргентине такие штуки тоже есть.
Я таки напутал с маршрутом, и порядочно. Брагевэген, и Агневэген, и Одинвэген, и Валевэген, и Иотавэген. Мы выехали на виляющую набережную, и я бросил взгляд поверх воды.
— Вот это называется Свеавикен, — сказал я. — В честь великой реформы дяди Пальме. Интересно, как это место называлось раньше? Взгляни на другой берег, на Лидингё. Вон та элегантная конструкция называется Окуневая пристань.
— Да-а, — снова отозвался Зверь, — а как же все-таки прошлое имя Свеавикен?
— Черт его знает, — ответил я. — Но попробуем догадаться. Здесь тогда вывели первые канализационные стоки. Значит, залив наверняка называли Говняным. А когда — уже позднее — в Юрсхольме стала селиться знать, залив переименовали в Гуано-Бей.
Зверь сбросил скорость и, выпячивая губы, стал разглядывать лес мачт в лодочной гавани.
— Ты понимаешь, — сказал я, — старик Пальме хотел тут построить идеальный город. Гаражи на три машины, теннисные корты и мусорные мельницы для служанок... словом, совершенное общество. Поэтому-то улицы тут и называли именами богов.
— Ета, — сказал Зверь, — это что, такой шведский бог?
— Ёта, — ядовито поправил я.
— Йота, — пробормотал Зверь. — Я думал, йота — это название буквы.
Густав Далль жил в доме с видом на лодочную гавань. Низкое солнце окрасило фасад его двухэтажной виллы в красный цвет, а все окна превратило в сияющие зеркала. Вилла была старая, деревянная, с новыми пристройками, со странной гладкой крышей, которая отсвечивала золотом.
— Здесь? — спросил Зверь, надавливая на скрипучий тормоз. — Выглядит как дискотека в Рио-де-ла-Плата.
Мы вылезли из старого ржавого автобуса. Я взглянул на машину и сказал:
— Да тебе ее, пожалуй, и запирать не стоит.
Мы преодолели изгородь из кустов, причем не там, где полагалось, и взяли наискосок по газону, направляясь к главному крыльцу. Оно был выстроено из тика, старого тика, исполосованного дождем и ветром, а сбоку болтался дюймовой толщины трос, украшенный морскими узлами, каждый со своим шнуром.
Я потянул за шнур.
Из-за двери донесся вибрирующий звон большого гонга.
— Вот увидишь, — сказал я, — у него небось дворецким служит китайский кули.
Но нам открыл пожилой мужчина, одетый в совершенно обычный черный костюм. Убийственно серьезный, с траурной бабочкой на шее и в белых перчатках.
Зверь вошел первым, готовый ко всему. Обшарил бдительным взглядом огромный холл с хрустальными люстрами и высокими зеркалами — они стояли в проемах между дверьми. Не увидев ничего подозрительного, он повернулся, энергично потряс дворецкому руку:
— Привет.
Дворецкий молча поклонился. Затем глянул на меня — все-таки я был шведом — и произнес:
— Господин Далль ждет вас.
Вытянув руку, он указал на дверь лифта, старинную раздвижную дверь между двух зеркал. В кабине нашлось место как раз для нас троих, и она, подрагивая, вознесла нас на третий этаж.
Там, под крышей из золота, в своем зимнем саду, нас ожидал Густав Далль.
Он стоял возле бара, окруженного рощицей низеньких экзотических деревьев. Тропинка, выложенная каменными плитами, вела туда мимо фонтана. Извилистый ручеек орошал зелень по краю площадки для танцев. А дальше, в глубине, стоял накрытый стол, сверкавший снежной белизной скатерти.
Густав Далль поздоровался, наклонив голову. Он был уже навеселе. От него пахло не духами, от него несло виски.
— Вот ты как устроился, — сказал я. — Переоборудовал чердак?
Он вежливо улыбнулся.
— И здорово ведь получилось, — сказал я одобрительно. — Правда, обычно возникает проблема, куда девать все старые лыжи и финские санки.
Зверь обследовал клумбы. Он нюхал цветы, трогал ветки кустов, и я вдруг заметил, что у него под кожаной жилеткой спрятан нож.
— Люблю цветы, — сказал Густав Далль рассеянно. Я с подозрением следил за маневрами Зверя. — У них такой невинный запах.
Я ждал, что он разовьет свою мысль. Можно ли купить невинность? Но он стоял и молчал.
