Станислав Гагарин - По дуге большого круга
— Не знаю…
— А я бы нет. Конечно, если б знал, чем кончится, — другое дело.
— Не торопятся наши капитаны СОС давать… Потом попробуй доказать, что сам ничего поделать не смог.
— А люди-то, люди…
— Да… Вот они… Бывшие пахари моря.
Толпа напирала к выходу, откуда выносили по двое отплававших ребят, машина с огненными бортами раздвигала толпу, и люди снова смыкались за ее кормой, и снова двоих выносили на солнце, и над миром метался радиоголос:
— Граждане, соблюдайте спокойствие! Освободите проход! Освободите проход… Соблюдайте спокойствие!
Только люди не могли оставаться спокойными. Они метались из стороны в сторону, лезли на деревья и ограду, висели на балконах и громыхали жестью на крышах домов. Сергей стоял у дерева и собирался присоединиться к мальчишкам, уже сидящим на лишенных листвы ветвях.
— Брось, — сказал я. — Идем, покажу проход.
Садом мы обогнули площадь и вышли к дому с другой стороны. Здесь я увидел знакомого капитана с повязкой на рукаве, капитан жадно затягивался сигаретой и, не глядя, сунул Сергею ладонь, когда их знакомил.
— Не могу больше, — сказал мне этот капитан. — Поручение, я тебе скажу…
Я сочувственно покивал капитану и подумал, что мне повезло, тяжело с такими поручениями, а кому-то выполнять их надо… Толпа вдруг дрогнула, подалась вперед, и снова над нею заметался радиоголос.
— Молоденькая, — сказала бабка.
Она стояла на перевернутом ящике из-под цемента, тянула голову, чтобы получше увидеть, и морщинистая шея у бабки разгладилась и помолодела.
— Как на войне, — сказал капитан. — И бабы гибнут с парнями в море…
Я поднялся на ограду, чтоб стать рядом с Сергеем, и увидел, как маленький гроб осторожно лег на машину. Машина тронулась, и снова завыли надраенные трубы.
— На кладбище пойдем? — спросил я.
— Не успеем, — ответил Сергей. — Боюсь опоздать на поезд.
На вокзал мы ехали трамваем среди взбудораженных людей и слушали, как они говорили об этом…
— Знаешь, о чем думаю? — сказал Сергей.
— О них?
— И о них тоже…
Он замолчал.
— А Вселенная наша расширяется, — сказал вдруг Сергей. — Весь космос миллиарды лет расширяется от необычайно сверхсжатого и сверхгорячего состояния, и те звезды, что видим мы в небе — по ним ты определяешь место свое в море, — и галактики тоже бегут друг от друга в стороны, словно люди из горящего дома, бегут вот уже миллиарды лет. А еще будет так, — сказал Сергей, — на сорок пятом миллиарде лет прекратится это движение, и все звезды побегут в обратную сторону, понимаешь, теперь друг другу навстречу, начнется сжатие… Потом снова расширение. И так без конца…
— Сорок пять миллиардов, — сказал я. — На нас с тобой хватит.
— Ничего ты не понял, — сказал Сергей.
Врет он, я все понял, у меня даже дух захватило от Серегиных слов, только ему ничего не сказал об этом, я знал, как Сергею неуютно где-то внутри себя.
Мы вышли на вокзальную площадь, и мне показалось, будто мы потеряли что-то с Сережкой.
Наверное, он испытал такое же чувство, повернулся ко мне, заглянув в глаза, и тронул за рукав.
— Замолчали, — и я понял, что не хватало нам корабельного воя в порту.
— Последнего опустили, — сказал Сергей.
Мы забрали в камере хранения чемодан и медленно — время еще оставалось — побрели на перрон, где стоял поезд и возле вагонов не было пассажиров, никто не хотел уезжать из этого солнечного дня, а Сергей уезжал. Не нужно, чтоб он уезжал, не надо мне оставаться с этим днем наедине.
— Смотри-ка, — сказал Сергей, — никак Решевский?..
Стас догонял нас, улыбался, и мы заулыбались тоже… Сергею было приятно, что и Стас его провожает.
Вагон не уместился под навесом, мы стояли у подножки вчетвером — Сережка, Стас, солнце и я.
Но поезду следовало трогаться, и он двинулся, тихо двинулся вдоль перрона, а мы принялись тискать Сережке ладонь.
Он прыгнул в тамбур, поднял и опустил руку, что-то крикнул, мы не расслышали слов и молча стояли на перроне, где почти не было провожающих, поезд уходил все дальше, солнце припекало наши затылки. Сергей продолжал стоять на подножке, потом исчез. Мы разом отвернулись, хотя поезд не успел скрыться из виду, закурили и, не торопясь, вышли на вокзальную площадь.
— Посидим, — сказал Стас.
Солнце оказалось перед глазами, мы щурились, затягивались дымом и молчали. В порту было тихо, день продолжался, и казалось, этот солнечный день в марте не окончится никогда.
— Что собираешься делать? — спросил я Стаса.
— Тут одна девчонка приглашала, — сказал он, — день ее рождения.
— Возьми меня с собой, — попросил я.
Мне не хотелось с ним расставаться. Знал, что надо домой и все равно придется туда идти, рано или поздно, знал, что Галка ждет меня дома, и подтолкнул Решевского локтем.
— Возьми, — сказал я.
— Брось, тебе домой надо, — ответил Стас.
— Гад ты, — сказал я. — Ползучий.
— Не заводись, Игорь, все гады ползучие. Завтра спасибо мне скажешь…
…Не раз и не два вспоминал солнечный день в марте, он мне снился в колонии едва ли не каждую ночь, только хоронили в моих видениях ребят с «Кальмара», Галку, Решевского и меня самого. Не знаю, кого похороню в следующем сне, но вот здесь, в зале ресторана «Балтика», к исходу вечера я стал понимать, как уходит уверенность в том, что мне нанесли незаслуженную обиду, и все больше и больше ощущаю себя с ними лишним — с Галкой и Решевским…
Решевский пристально посмотрел на мою руку, и в эту минуту я понял, что он вспоминает ту историю, что случилась с нами на практике. Было это много лет назад, наверное, мы были тогда другими. Ни мне, ни Стасу не пришло бы и в голову, что окажемся с ним когда-нибудь в нынешней ситуации.
А на «Волховстрое» произошло вот что…
…Северным морским путем мы пригнали в Петропавловск сейнеры для камчатских рыбаков. Практика началась в мае, а был уже конец сентября. Нам бы на самолет — и до дому, благо на перегоне мы были зачислены в штат матросами первого класса, и денег у нас довольно. Но всем вдруг захотелось побывать во Владивостоке, а чтоб не идти в этот порт пассажирами неделю, мы нанялись на сухогрузный транспорт «Волховстрой», пароход, построенный еще в двадцатые годы.
Нас, четверых, определили матросами, отвели каюту и сразу кинули на погрузку: через сутки судно готовилось отойти.
Начался рейс. Все шло нормально. Мы спустились на юг вдоль камчатского побережья, прошли Первым Курильским проливом в Охотское море, оставив справа мыс Лопатку и налюбовавшись вдоль на остров-вулкан Алаид. Не принес нам неожиданностей и пролив Лаперуза. Был, правда, туман, только он скоро рассеялся, едва миновали Хоккайдо.
Японское море встретило нас жестоким штормом. Бешеный норд-вест поддавал в правый борт и валил «Волховстрой» из стороны в сторону, доводя крен до тридцати — сорока градусов. Положение создалось критическое, и капитан принял решение изменить курс. Судно привели носом на ветер, бортовая качка сменилась килевой, и мы медленно выгребали против ветра, делая по две мили за четырехчасовую вахту.
И тогда случилось ЧП. На палубе «Волховстроя» стояли крепко принайтованные тросами трехосные машины. Во время штормовой свистопляски лопнули от нагрузки крепления одной машины. Избавившись от пут, она принялась кататься по палубе, расшибая своим корпусом все к чертовой матери.
По сигналу «Аврал!» во главе со старпомом мы выскочили на палубу. Предстояло поймать машину, остановить ее и снова закрепить на уходящей из-под ног палубе. Задача, прямо скажем, не из веселых. «Волховстрой» раскачивался во все стороны, и трудно было угадать, куда вдруг ринется машина.
Мы боролись с машиной часа два, пока не набросили на ее передний бампер петлю из проволочного троса. Свободный конец был у меня в руках, и я успел накинуть на кнехт два шлага, две восьмерки, чтобы задержать машину. Но двух было мало, а на третью не хватило времени. Пароход круто положило налево, машину понесло к левому борту, трос дернулся и стал травиться, хотя я изо всех сил пытался удержать его. Машина двигалась к фальшборту своим задним бортом. Стас и Женька Наседкин, отброшенные к фальшборту, оцепенели от ужаса и, не шевелясь, смотрели, как надвигается на них машина. Я упирался изо всех сил, но трос медленно травился, и машина пошла на ребят. Мои руки в брезентовых рукавицах вместе с травящимся тросом оказались у чугунной тумбы кнехта. Я не заметил, как левая рукавица попала между тросом и кнехтом, ждал, когда волна положит «Волховстрой» направо. Потом, не теряя времени, быстро выбрал образовавшуюся слабину и намертво закрепил машину. Когда ко мне подбежали Женька, Стас, другие матросы, я почувствовал, как горит левая рука, и сдернул с нее рукавицу, уже наполнившуюся кровью.
