Станислав Гагарин - По дуге большого круга
Доктора на каботажном судне не полагалось, потому операцию мне сделали во Владивостоке.
…Не знаю, может быть, это следствие полузабытых и не всегда осознанных обид детства, только я ревнив к мужской дружбе. В принципе при первой встрече люди кажутся мне славными… Потом происходит отбор, бывает и разочарование. Но если кто-то становился хорошим товарищем, на него возлагались сложные обязанности. При внешней моей коммуникабельности я трудно схожусь с людьми по большому счету. Таким уж уродился, и изменить здесь ничего нельзя. Меня и нынешняя история, может быть, больнее всего ударила тем, что обиду нанесли самые близкие мне люди.
— Привет, Галочка! Здорово, Стас! — услышал я за спиной и узнал голос Васьки Мокичева.
Он подошел к нашему столику. Стас жестом пригласил его сесть, и Мокичев сел, небрежно мне кивнув.
— Не узнаешь? — спросил Ваську Решевский.
Мокичев пристально посмотрел на меня.
— Боже мой, — тихо проговорил он. — Да ведь это Игорь Волков…
— Он самый, — улыбаясь, сказал я, довольный растерянностью никогда и ничем не смущавшегося Васьки.
— Ну и ну, — сказал он. — Вернулся, значит…
— Как живешь? — спросил я. — Все суда перегоняешь?
— Обычное дело… Вот прилетел с Востока, гнали туда плавбазу из Швеции. Да что я, ты-то как?.. Мы тут о тебе часто вспоминали… И рюмку поднимали за твое возвращение.
Его словам я не очень поверил, но все равно слышать это было приятно.
По беспокойным глазам Мокичева, с интересом оглядывающего нас троих, я понял, что он обо всем знает и теперь старается выяснить для себя, что же здесь происходит и как ему держаться за нашим столом, дабы не попасть ненароком впросак.
— Вот ты где, Василий! — громко сказал маленький человечек с грустными глазами. Он неожиданно вырос за спиной Васьки и тронул сухонькой лапкой его за плечо. — А я тебя ищу, ищу…
— А, Коля, — снисходительно и небрежно сказал Мокичев. — Тащи стул и садись с нами…
Это был Николай Снегирев, корреспондент местной газеты. Снегирев знал все, что касается флота, и, наверно, не хуже начальника главка. Я помнил его еще с первого курса мореходки, когда он пришел к нам, желторотым мальчишкам, и выдал в газете репортаж о будущей рыбацкой смене — о «молодых орлятах океана». С тех пор Снегирев не изменился, был таким же суетливым, но слушать морскую травлю умел внимательно, выуживал даже у самых молчаливых необходимую информацию и с восторгом писал о «славных рыцарях моря».
Я наблюдал за Снегиревым со стороны, меня всегда удивляли его глаза, контрастирующие со всем обликом и манерами. Глаза были мудрые и печальные… Но случай разговориться со Снегиревым по душам не возникал, хотя я чувствовал, что он тоже присматривается ко мне.
Только однажды возникла такая возможность, хотя непосредственно перед этим я подавил в себе желание двинуть Снегирева в челюсть.
Получилось так, что с Галкой мы попали как-то к общим друзьям. В большую комнату набилось десятка два людей, разных по возрасту, внешности и манерам. Надрывалась радиола, танцевали пары, в углу на низком столике стояли бутылки и поднос с бутербродами. В коридоре целовались, на кухне читали стихи, а мы с Галкой с любопытством разглядывали этот бедлам.
В разгар вечеринки в комнату ворвался длинноволосый парень в полосатых брюках и красной кофте.
— Вадик! — закричали девчонки. — Вадик!
Парня я узнал. Это был Вадим Курилов, один из ведущих актеров нашего театра, любимец публики.
Вадим подошел к радиоле, снял пластинку с диска и поставил ту, что принес с собой.
Остановились пары, и, когда все смолкли, он опустил адаптер на черный пластиночный круг.
В наступившей тишине послышался стук. Вадим повернул регулятор громкости вправо, и в комнате забухали глухие удары. Звук ударял в уши, ослабевал, прерывался и снова рвался из динамика радиолы. Мы не знали, что означает этот стук, но было в нем нечто тревожащее душу, непонятное смятение охватило меня, и я видел, как застыли лица захваченных врасплох людей.
Мельком взглянув на Вадима, я обнаружил на его лице ухмылку.
Неровный стук прекратился. Щелкнул автомат, остановив движение диска. Я приподнял адаптер, снял диск пластинки и в синем кругу ее прочитал: «Апрелевский завод. Долгоиграющая 33 об/м. ВТУ VXII 231—60 33 ИД—8378. 2-я сторона. Большая медицинская энциклопедия № 26. Митральные пороки сердца (Оконч.)»
«Вот именно, «оконч.», — успел подумать я. Вадим вырвал пластинку из моих рук и нарочито по-театральному прочитал написанное в синем круге.
Мгновение все молчали, не зная, как к этому отнестись.
— Вот так… Так оно бьется, черти… А теперь пляшите!
Он сунул пластинку с синим кругом под мышку, поставил другую, бросил на нее адаптер и вышел из комнаты.
Снегирев придвинулся ко мне боком и спросил, поводя глазами к двери, за которой скрылся Вадим:
— Силен, бродяга! Ну и как тебе эта хохма?
Вот тогда и захотелось мне двинуть Снегирева в челюсть, только никто бы меня не понял, и потом я успел заглянуть журналисту в глаза — и не поверил. Стало ясно, что он «работал» на меня и ждал, как откликнусь на «хохму». Только зачем это понадобилось ему? Я пожал плечами и повернулся к Галке, о чем-то спросившей меня тогда…
Уже позднее я узнал, что у Снегирева большая семья, трое или четверо детей. Мне рассказывали ребята, которые обращались к нему за помощью по разным вопросам, что Снегирев хватался за каждую чужую болячку, обивал пороги начальства до тех пор, пока не добивался справедливости и не выручал попавшего в беду рыбака. Он успевал взять обязательный материал для газеты, писать в каждом номере о проблемах промысла, присутствовать на всевозможных совещаниях и бегать по квартирным делам какого-нибудь рефмашиниста или тралмастера, усмирять излишне ревнивого рыбака, убеждать сурового главного капитана, чтобы тот простил какого-нибудь непутевого штурманца.
Да, далеко не однозначным человеком был Николай Снегирев. А историей с пластинкой, как он мне потом объяснил, пытался разобраться во мне, он коллекцию собирал нестандартных типов… Так и сказал мне об этом… Каков гусь! Сейчас Снегирев придвинул к нашему столу пятый стул и, влюбленно поглядывая на Ваську, говорил, захлебываясь от восторга:
— Силен, бродяга! Полшарика отмотал! А заходы какие… Будем давать его очерки в газете. «Глазами советского моряка»!
— Брось, Коля, — лениво сказал Мокичев, — я лишь фамилию поставил. А писал-то ведь ты по моим байкам…
— Литературная обработка — в порядке вещей… — сказал Снегирев, но я заметил, как он при этом смутился.
— С твоими связями среди моряков да журналистским опытом давно бы книгу написал про нашего брата, — сказал Васька. — А ты все «обработка да обработка»… Лексикон заштатного рыбмастера, а не «медведицы пера».
Снегирев вздрогнул, прикрыл глаза и вновь заулыбался.
— Эх, старик… В каждом газетчике есть этот комплекс — все мы мечтаем о литературе, о собственной книге, а изо дня в день даем в газету информации на сорок строк. А книга так и остается ненаписанной.
Он повернулся ко мне.
— Вы с Патагонского шельфа вернулись или из Африки?
— Из тюрьмы, — ответил я.
Снегирев оглядел всех и понял, что я не шучу.
— Постой, постой, — медленно начал он, — как же я не узнал… Ведь вы тот самый Игорь Волков?
— Тот самый…
— Волосы, — сказал Снегирев, — седые волосы… Простите меня, Волков…
И тут принялся за дело оркестр.
Снегирев поднялся.
— К сожалению, эта сенсация не для нашей газеты, — деланно улыбнулся и стал прежним Снегиревым. — Но мы еще поговорим с вами, капитан Волков… Может быть, эта тема для большой вещи, которую давно задумал… А сейчас я временно покину вас, здесь кавалеров избыток. И каких кавалеров!
Он поклонился Галке и направился в дальний угол зала.
— Как думаешь начинать жизнь? — вполголоса спросил меня Мокичев. — Пойдем покурим, что ли…
Я понял, что он хочет поговорить со мной о деле, и поднялся из-за стола.
Мы прошли через вестибюль и стали у колонны, подперли ее плечами, закурили.
— Отошел или нет еще? — участливо спросил Мокичев, и в эту минуту я поверил в его искренность.
— Отхожу, — ответил я.
Участие участием, но мне не хотелось ворошить старое, а Васька ни о чем таком не спросил.
— Давай к нам, старик, — сказал Мокичев, — в нашу контору. Меня выдвигают в замы главного капитана, поддержу… А работа у нас — сам знаешь. Не промысел, ведь туда тебе сейчас и не нужно, поди, и так по людям стосковался. На перегоне, понимаешь, все веселей, смена обстановки частая. Виза-то у тебя будет?
— Должна быть, — сказал я. — На мне больше ничего нет.