Станислав Гагарин - По дуге большого круга
— Ну что, Сашок? — спросил я Рябова, когда мы уселись у него в каюте. — Не ловится?
— Будь она проклята, эта селедка, — сказал Рябов. — Понимаешь, на Востоке самолично по пятьсот — семьсот центнеров брал за один замет, а здесь… Только выйдешь на замет, бросишь кошелек, выберешь стяжной трос, а косяка в неводе — тю-тю… И ведь был, и сам вижу, и прибор пишет, а нету. Прямо наваждение! Уже и команда косится, и начальник экспедиции ворчит…
— Так у тебя ж эксперимент?!
— Ну и что?! Ну получит команда сто процентов оклада плюс морские… А нам рыба нужна, рыба!
И тут пришла мне в голову мысль: уж лучше б она не приходила… Теперь-то я, кажется, понял, почему Рябов не поддержал меня после суда.
— Дай, — сказал я Рябову, — дай мне попробовать…
Когда-то в Охотском море между островами Спафарьева и Завьялова известный капитан Арманского рыбокомбината Кулашко показал мне, как окружают кошельковым неводом жирующую сельдь. И секрет-то весь, как выяснилось позже, заключался в том, что сельдь сельди рознь, у атлантической повадки иные, нежели у тихоокеанской.
Я еще не понимал, в чем у Рябова просчет, но попробовать сделать замет невода мне, конечно, хотелось.
— Дай попробовать, — сказал я Рябову.
Рябов махнул рукой.
— Попробуй, — сказал он, — тебе-то все равно делать нечего, рыбой завалился, а плавбаза не подошла…
Не знаю, как это случилось, может, Рябов матросам шепнул, только команда решила, что я эксперт по кошельковому лову и прибыл к ним на поддержку.
Это и обеспечило мне неожиданный успех. Решив, что появился наконец мастер и теперь они будут с рыбой, а значит, и с деньгами, люди Рябова работали как черти.
Мы вышли на косяк. Я стоял на мостике. Рябов в распоряжения не вмешивался и наблюдал, думая, видимо, что это хорошо, если провалюсь. Тогда будет видно, что в Атлантике действительно другая по повадкам сельдь и не желает, чтоб таким дуриком, как кошелек, ее брали…
Делая замет, я задал команде сумасшедший темп, а когда подобрал кошелек, в неводе было центнеров двести рыбы…
Да, Рябов был прав в одном: атлантическая селедка другая. Но какая? Рябов не знал, что она просто быстрее уходит на глубину. Ее можно брать кошельковым неводом, только очень быстро окружая косяк и одновременно стягивая нижнюю подбору невода. Вот и все.
О единственном своем замете я никому не рассказывал. Вскоре Саша Рябов стал ловить как бог, на весь бассейн прогремел… Других капитанов к нему на выучку посылали, а потом вообще сделали начальником группы траулеров, оборудованных кошельками. О том случае никогда мы с ним не говорили, встречались и расставались как друзья… И вот Саша от подписи отказался… А Женька Федоров сам ее навязал… Чудно… Почему такое происходит в жизни?
Снова заскрипел запор, «волчок» на этот раз оставили в покое, и в камеру вошел Юрий Федорович Мирончук. Надзиратель лишь заглянул в камеру и отступил назад, прикрыв тяжелую дверь.
— Здравствуй, Волков, — сказал секретарь парткома. — Насилу добился разрешения поговорить с тобой здесь, наедине.
Я молча пожал ему руку и предложил сесть на койку, так как стулья в камере не полагались.
— Ты ведь, наверно, знаешь, — заговорил Мирончук, усаживаясь поудобнее и доставая сигареты, — что я днями вернулся с промысла, три месяца болтался в море, переходил с судна на судно…
Он замолчал, потом махнул и решительно сказал:
— Ты вот, значит, что, Волков, давай без предисловий. Расскажи все, как было, понимаешь, как на духу, ведь я твой крестный вроде как отец, и времени у нас хватит, на два-три часа прокурор разрешил…
— А что говорить? — сказал я. — Все в деле есть. Показания мои имеются, а свидетелей нет… Виноват — и все тут.
— Подожди, Волков, не лезь в пузырь. Дело мне разрешили посмотреть, и я его видел, не в нем суть. Ты во мне не следователя должен видеть, а товарища, коммуниста.
— Меня уже исключили, так что…
— Ну и что? Ты ведь знаешь, что человек не может оставаться в партии, если его обвиняют в уголовном преступлении. И потом, все происходило без меня. Может быть, случись этот разговор до суда… А если по судебному делу смотреть, то и я б за исключение руку поднял, только, наверно, сначала б у тебя все сам повыспросил, но вот, понимаешь, вернулся поздно. Поэтому не становись в позу, а выкладывай, что произошло с тобой и судном в море, да с подробностями, ничего не упуская.
Если честно, я тогда и не подумал, что Мирончук мне поможет, хотя и знал, что он всегда заботится обо мне. Может быть, потому и не приходила в голову мысль обратиться к нему, что еще с первых дней учебы в мореходке ощущал его поддержку, мог поделиться с ним сомнениями и бедами. Собственно говоря, и в училище попал не без его совета.
Мирончук учился с моим отцом в институте, и на Терек они отправились вместе; догадываюсь я, что и мать моя нравилась Мирончуку, а вот женился на ней Василий Волков. Когда родители мои развелись, был Мирончук далеко в Якутии, создавал там колхозы. Во время войны стал комиссарить в морской пехоте. Спустя год после освобождения нашего города от немцев мы получили от Юрия Федоровича письмо. Он расспрашивал мать о житье-бытье, интересовался, получаем ли какую помощь от отца, как учатся дети… Примерно два-три раза в год приходили от него письма, а в сорок пятом получили мы от Юрия Федоровича две посылки из Германии.
Когда я учился в седьмом классе, он написал, что работает теперь в портовом городе, в рыбопромысловом управлении, что открылось здесь мореходное училище, где курсанты на всем казенном, что там я могу получить хорошую специальность, и матери будет легче, останется только сестренку поднять… О море мечтал давно, только как все это устроить, не знал, в высшее военно-морское надо аттестат зрелости, а вот про средние мореходки у нас в сухопутном городе не было известно…
Мать поплакала, соседки похвалили доброго человека, не забывшего разведенку с ребятишками, а я, конечно, ликовал и навалился на учебу. Юрий Федорович о строгостях в этом плане предупреждал. Потом я соблазнил открывшейся перспективой и Стаса…
Приемные экзамены в училище сдал на «отлично», Мирончуку за меня краснеть не пришлось. И с тех пор и до конца я старался следовать этой линии. По сути дела, за помощью к нему не обращался, но само его существование придавало мне силы, уверенности, что ли…
От других я знал, что он строг, но справедлив, а ко мне он относился просто, видел во мне равного и говорил как с равным… Когда я был курсантом, то часто приходил к нему, обязательно дождавшись приглашения от Мирончука самого или от тети Маши, его сестры. Родные у них погибли, а тетя Маша в бомбежку ослепла, и они жили вдвоем, два добрых, отзывчивых на чужую беду человека.
Когда кончил мореходку и женился, к Мирончуку заходить стал все реже и реже — мало бывал теперь на берегу. В конторе с Юрием Федоровичем мы встречались часто — ведь он был секретарем нашего парткома, и рекомендацию в партию получил я от него…
И вот сейчас, в камере, стал рассказывать все, что произошло со мной, не скрывая ни одной мелочи.
Когда я закончил, Мирончук вытащил сигарету, протянул мне и достал другую — для себя.
— Так, значит… Выдала тебе жизнь поворот винта, ничего не скажешь. Лихо, брат, закручено дело.
Он чиркнул спичкой и дал мне прикурить.
— Значит, про Коллинза ты следователю ничего не рассказал?
— Я не был до конца уверен, что его трюк с рапортом — правда… Мало ли что мог придумать такой мистер. Ведь сам-то я своими глазами взрыва не видел! Помню лишь, что меня сорвало с трапа, когда спускался с мостика. И вообще мне думалось, что надо выждать, узнать, какое обвинение против меня выдвигают.
— И ты, значит, поначалу промолчал, а потом, не упоминая о Коллинзе, выдвинул версию с миной?
— Да. А когда следователь показал мне документ, присланный с Фарлендских островов, тогда уже поздно было говорить о Коллинзе.
— Дурак ты, Игорь Волков, дурак… А впрочем, может, в чем-то ты и прав. Раз уж не рассказал всего сразу… Если б не знал тебя столько, не знал подлинного твоего нутра, то вряд ли поверил бы этому. Вот если б сразу… Да… Запутал ты дело. Жаль, что я был во время следствия в море. Произойди этот разговор сразу после твоего возвращения, глядишь, все содеялось бы по-другому. Кстати, мы с начальником управления получили за «Кальмара» по строгому выговору с занесением в учетную карточку.
— А вы-то с начальником при чем?
— А вот при том… Но дело не в нас, мы на свободе, а ты вот здесь… Еще до разговора с тобой я чувствовал: что-то не так… Ведь сам-то ты твердо убежден, что с прокладкой курса было все в порядке? Я понимаю, почему ты выбрал северный пролив — торопился сдать рыбу, и все-таки…
— Никаких рифов не было, Юрий Федорович, в этом я уверен. Но вот как быть с рапортом, что у Коллинза в сейфе?
