Станислав Гагарин - По дуге большого круга
И вот теперь на этой первой самостоятельной вахте было почти так, как тогда… Правда, попутный ветер забрасывал дым иногда на мостик, и пахло не так, как на шхуне, и внизу стучала верная «букашка»[12], но все это были мелочи по сравнению с тем, что я сам, понимаете, сам, без капитанского присмотра, вел судно в открытом море…
Может быть, и есть слова, точно выражающие те чувства, какие я испытывал, но мне тогда они не пришли на ум, а может быть, они и не существуют, такие слова… Я всегда избегал разговоров о море вслух, не хвалил и не хаял его, для меня быть там — естественное состояние души и тела, хотя, справедливости ради сказать, в море тянет на берег, а на берегу — в море.
В полночь меня сменил второй штурман. Капитан так и не появился в рубке.
Когда плавал уже старпомом, мои капитаны нередко оставляли меня за себя, переходя на плавбазу. И в порту швартовался самостоятельно, и рыбу подходил сдавать к рефрижератору — всякое бывало. Но все равно я оставался старпомом, и только. А потом настал и мой черед самостоятельно вывести судно из порта и проложить свой первый курс… И вот, когда за кормой остались входные маяки Приморска, теперь я был хозяином на мостике и понял тогда, что уже не могу быть прежним Волковым. Я один нес ответственность за судно и судьбу доверенного мне экипажа, и не было плеча, на которое можно было бы переложить хоть толику ответственности.
Я знал, сколько глаз устремлено на капитана и как его любое действие оценивается командой, все знал, ведь сам был матросом, видно, недаром Кодекс торгового мореплавания СССР требует, чтобы и самый малый штурманский диплом выдавался человеку, наплававшему определенный матросский ценз, недаром устроено так, что путь на капитанский мостик лежит через драйку палубы и чистку гальюнов…
Теперь я не имел права на ошибку, потому как стал капитаном. А вдруг ошибка все-таки совершена? Как тогда поступать? Словом, есть над чем задуматься тому, кто принял на себя капитанский жребий.
Не раз думал об этом, но понял по-настоящему только в зале суда, когда сидел на скамье подсудимых с опущенной головой под гневными взглядами родных и друзей не вернувшихся с моря ребят.
Капитан оставляет судно последним — не просто красивая фраза. Это статья, записанная в Кодексе торгового мореплавания и Морском уставе. Это правовая норма, которую нельзя преступать. Преступил ли я ее? Ведь если меня сбросило с мостика взрывной волной, значит, в воде оказался первым… Не по своей воле, но первым. Как разобраться во всем этом?
Я лежал на тюремной койке и думал о капитанах, о моих сверстниках, о маститых зубрах, про которых рассказывают легенды несколько поколений рыбаков подряд. Что они чувствовали бы на моем месте, каким судом судили бы себя? Я напрягал память и не мог найти в многочисленном перечне морских историй сходной ситуации.
Не следует забывать, что сложность положения, в которое поставлен капитан, определяет и уровень его психики. С одной стороны, он «первый после Бога». Недаром английские моряки говорят, что матрос видит капитана чаще, чем Бога, но обращается к нему реже, чем к Богу. Для матроса есть боцман, старпом, вахтенные штурманы и уже на самом верху — капитан. Он приходит в критическую минуту, когда провалились все варианты, когда нет больше надежды и остается облачиться в чистые рубахи. Поэтому капитан, а это и есть другая сторона, не может быть таким, как все. Капитан не должен никого ни приближать, ни выделять из команды. Он не имеет права на сомнения, страх, растерянность, глупую фразу, хамство, невежество. И вместе с тем капитан лишен права на дружеское участие со стороны, не может ни с кем поделиться тем, что наболело на душе, ибо это могут воспринять как слабость духа, а слабость духа и Капитан — понятия несовместимые. И учить этому, неустанно повторять надо уже первокурсникам в мореходке.
И будущих капитанов необходимо подбирать не только по их отменным знаниям навигации и мореходной астрономии. Их подготовкой должны заниматься и психологи тоже. Несколько десятков человек на железной посудине в океане — и абсолютная власть над ними одного человека. Ну чем не космическая ситуация? А ведь давно известны мудрые слова о том, что всякая власть развращает, абсолютная же власть развращает абсолютно… Вот и появляются порой капитаны, в характере которых необычное обстоятельство взращивает самодурство, оно доходит до нравственного маразма и зачастую приводит к несчастью.
Я знал капитана, который, крепко набравшись, стрелял из ружья по сигнальным огням на клотике мачты. Знал старого хрыча, не пропускавшего ни одной женщины, поступавшей к нему на судно.
Был в Мурманском тралфлоте капитан, скажем, Петров. Незаурядный психопат и сквернослов. В припадке гнева он швырял с мостика бинокли, а однажды, озлившись, что фиш-лупа фиксирует слишком слабые показания, подскочил к ней и разбил экран молотком.
Как-то стоял Петров на мостике траулера-бортовика и по привычке разносил работающих внизу добытчиков. Один из матросов пробурчал ответное ругательство. Капитан Петров перемахнул через релинги и спрыгнул с мостика на палубу: «Кто сказал на капитана «мать»?»
Потом он перевелся на Балтику, и там его однажды проучили. Когда капитан покрыл матом второго штурмана, здоровенного эстонца, задев при этом всех его предков до восьмого колена, штурман схватил Петрова за шиворот и со словами «Паршивый собак!» вынес за борт и подержал с минуту в воздухе. Второго перевели на полгода в матросы, но и Петров порядком присмирел.
А капитан Семенихин, с которым плавал на аварийно-спасательном судне? У того была навязчивая идея: спасать. И спасал даже тех, кто в этом совсем не нуждался. Однажды в Рижском заливе мы обнаружили затертый льдами лоцмейстерский бот. Капитан бота просил передать через нашу радиостанцию, своя у него скисла, сообщение в порт, чтобы за ним пришли суда его фирмы. Но капитан Семенихин уперся и наотрез отказался передать РДО[13]. Или я беру тебя на буксир, заявил он, разумеется, с подписанием спасательного контракта, и тащу в порт, или никаких радиограмм ты через меня не отправишь, а будешь загорать здесь среди льдов, в голоде и холоде. Капитан наш был абсолютно не прав. Он нарушал все морские законы. Но в море он «первый после Бога»… И несчастный гидрограф согласился идти на буксире, а потом капитан судился с гидрографической конторой, требуя положенного по спасательному контракту вознаграждения нашей команде.
А в океане, на промысле, Семенихин надрался однажды до положения риз, взял штурвал в руки и гнал полным ходом в борт лежащей в дрейфе плавбазы, чтобы потом лихо развернуться на расстоянии радиуса циркуляции от нее.
Что может быть отвратительнее пьяного морского хулиганства? Но ведь было такое, было…
Конечно, это все лишь печальные исключения. Они только подтверждают, что не каждому дано быть капитаном. Высочайшая ответственность ложится на твои плечи, когда отдаешь швартовы и выходишь в море. И подавляющее большинство наших капитанов заслужили право, чтобы их по достоинству называли величественным словом — Мастер.
Когда мне пришлось плавать на Дальнем Востоке, я попал однажды на пароход «Желябов», старенький-старенький пароход, носивший тем не менее почетный вымпел министерства. За дело, конечно, за работу… Капитаном на нем лет тридцать бессменно плавал Киселев, уже пенсионного возраста капитан, но мостика Киселев не оставлял, хотя в конторе ему не раз предлагали уйти на покой.
«Желябов» стоял на линии Холмск-на-Сахалине — Углегорск — Николаевск-на-Амуре — Советская Гавань. Ну и в мелкие портпункты заглядывал между делом. Однажды в сильный туман — дело было в Татарском проливе, а локаторы в те годы на такие «корыта» не ставили, мало их, локаторов, было, — так вот, в сильный туман потеряли штурманы свое место. Доложить капитану вроде боязно, мнутся на мостике, а толку мало. Тут появляется Киселев, видит по карте, что точка по счислению липовая, а определиться никак нельзя: туман, ни берега, ни светил небесных в наличии нет. Ну ход, конечно, сбавили до самого-самого…
Киселев взглянул укоризненно на помощников, подошел к левому борту, посмотрел на воду, потом с правого заглянул вниз, понюхал ветер, пожевал губами, словно хотел что-то сказать, возвратился в рубку и молча ткнул пальцем в карту. К нему подскочил старпом, обвел палец карандашом и облегченно вздохнул: место судна было определено.
Конечно, для непосвященного звучит это как анекдот. И я, который стоял тогда за рулем, молодой матрос, салага, готовящийся через несколько лет стать штурманом, сам воспринял это как чудо. Позднее понял, что все дело в опыте. Киселев бороздил эти воды тридцать лет. Он по цвету воды мог прикинуть свое место, по запахам, доносящимся с берега…
