Екатерина Лесина - Клинок Минотавра
Сказал резко, пылко и искренне в том, что касалось последней части.
– Скажите, – Натан Степаныч поднялся, понимая, что беседу сию можно было считать завершенной. – А кладбище охраняют?
– Что? А, нет, тут только я обретаюсь… милостью Божьей…
Он слишком часто крестился, точно самим этим жестом подчеркивая свою инаковость, отделенность от суетливого мира простых смертных.
Странный человек. Неприятный. Однако какая ему в смерти князя выгода? Этого Натан Степаныч пока не знал, но выяснить собирался. Он двинулся по узенькой тропке, намереваясь пройти тем путем, которым двигался князь Алексей Тавровский в ночь своей смерти.
Тропа поднималась на склон, лысоватый, поросший чахлой травой, сквозь пропыленное покрывало проглядывала твердая земля. Солнце палило уже нещадно, и по шее Натана Степаныча катился пот, который он смахивал платком.
Все ж хорошее место, мирное.
И сосновый бор, пронизанный светом, напоенный ароматом смолы, меньше всего походит на место, где совершилось злодеяние. Все-таки куда направлялся князь?
И ночью?
Что заставило его выйти… на него ведь покушались, он был совершенно в том уверен и, как любой здравомыслящий человек, умирать не желал. А следовательно, стал бы избегать ночных прогулок… причина была.
И веская.
Остановившись на вершине холма, Натан Степаныч задумался… позвали? Нет, никого-то не было в деревне, на чей зов князь откликнулся бы немедля. Значит… пошел незваным? Не дождался отклика от старого друга и решил действовать самостоятельно? И за обитателями поместья если не следил, то приглядывал. А когда кто-то из родных покинул дом на ночь глядя, князь последовал за ним…
Естественный шаг. Логичный.
И ставший смертельным.
Вершину холма Натан Степаныч осматривал весьма тщательно, и удача ему улыбнулась. Не было оброненных пуговиц или серег, или же иных, несомненных свидетельств вины, но был полустертый след, сохранившийся не иначе чудом.
Интересно.
Аня научилась считать время.
Она не была уверена, что считает правильно, отмеряя дни по его приходам. Но другого способа у нее не было. Слишком все одинаковое в этом подвале.
Медленное.
День ко дню.
И белизна кафеля, в котором Аня изучила каждую треклятую трещину. Она нашла черные глазки камер, и теперь старалась сесть так, чтобы не попасть в поле их зрения. К лестнице тоже не подходила, памятуя урок.
Минотавр больше не заговаривал.
Он приходил, приносил еду… и ведро убирал… а сегодня притащил пятилитровую канистру воды и мочалку, брусок детского мыла, шампунь. Бросил, велев:
– Помойся. От тебя воняет уже.
Аня не стала спорить. Кожа ее, обласканная солярием, привыкшая к ежедневным прогулкам, стала в заключении бледной, дряблой и какой-то скользкой. Волосы лоснились… они сбились бы, но Минотавр подарил гребень, и Аня расчесывала косу, радуясь, что есть хотя бы такое развлечение.
Она медленно сходила с ума.
– Ты… останешься?
Мыло. И шампунь, простой, «Березовый», но пахнущий почему-то лилиями. Отдушка дешевая, однако сейчас шампунь кажется Ане самой большой драгоценностью в бело-кафельном ее мирке.
– Останусь. Стесняешься?
Показалось, спросил он с издевкой.
– Тебя? Нет. Все равно ведь…
Она махнула на камеры, скрытые в обманчивой белизне, и поспешно стянула платье, вернее, не платье, а грязную тряпку.
Белья он не оставил.
Смотрит. Он не столь уж ужасен, как показалось Ане в первый день. И ничего-то с ней не делает, держит просто, точно диковинного зверька. И пускай, ведь пока держит, пока приходит, кормит, – не убьет… жаль, что не разговаривает.
Соблазнить?
Сейчас, когда она голая… волосы свернуть жгутом, а жгут уложить на голове.
– Почему? Их тоже надо вымыть, – раздраженно сказал Минотавр.
– Вымою. Позже. Если намочить сразу, то прилипнут, и я ничего не буду видеть.
Кажется, объяснение его устроило. Он сидел, скрестив ноги, и смотрел, как она мочит губку, трет кожу, намыливается… и осторожно пену смывает.
– Мою прапрабабку звали Елизаветой, – неожиданно произнес он. – Она была княжной.
– Да?
Удивление легко сыграть, тем паче, что Аня действительно удивлена…
…А полотенца он не принес. В подвале же прохладно, нет, Аня привыкла к температуре его, но сейчас, после импровизированного душа, ее слегка знобило.
– Ты… поможешь? – она встала на колени. – Я одна с волосами не управлюсь… полей, пожалуйста.
Показалось, оттолкнет, но нет, взялся за канистру, накренил так, чтобы вода текла тонкой струйкой.
– Расскажи о ней.
– О прапрабабке?
– Да, – Аня набрала полную горсть шампуня. Намыливала волосы аккуратно, медленно. И он, нежданный ее помощник, не торопил.
И соблазняться не спешил.
– Говорят, она была сумасшедшей, – он отставил канистру. – Она убила собственного отца, а потом стравила кузенов, которые претендовали на наследство. Оставшись одна, Елизавета заперлась в доме… она пряталась там несколько лет… выгнала всю прислугу, жила одна… и родила ребенка.
– От кого?
– Кто знает? – он коснулся плеча, и Аня замерла.
Сейчас?
Сердце застучало быстро-быстро.
– Не бойся меня, – попросил Минотавр. – Я убью тебя небольно…
Спасибо ему огромное, утешил. Он ушел, забрав с собой и платье, и остатки еды, и шампунь, и мыло, а канистру вот оставил, пятилитровую, которую Аня с трудом подымала… зато в подвале обнаружился сток. И Аня надолго устроилась возле него, глядя, как пенная вода сползает в черную дыру.
Наверное, она все-таки сходит с ума.
От страха.
И одиночества… одиночества больше, и если бы Минотавр вернулся… нет, он вернется, обязательно вернется, уже завтра. Принесет еду и новое платье, а потом сядет, скрестив ноги, и будет смотреть, как Аня ест.
Она же, силясь продлить его визит, спросит про сумасшедшую прапрабабку… про всю его треклятую родню, лишь бы выжить…
К Антонине Иван решил идти утром.
А ночь прошла спокойно. Почти.
Иллария все никак не могла улечься. Иван слышал, как она ходит по спальне, то останавливаясь у окна, то отступая в глубь комнаты, точно прячась от кого-то.
…Чего-то.
Она вздыхала. И если бы окликнула, он пришел бы. Не свидание, но… всегда легче, когда кто-то рядом есть. А так лежал, пялился в потолок, пересчитывая трещины и думая, что надо бы заштукатурить… под штукатуркой трещин не видать.
Машка-Машка… под штукатуркой лжи и приличий тоже было не видать трещин в их отношениях, которые виделись Ивану надежными.
С перспективой.
Он придумал себе эту перспективу до самой свадьбы, которая будет именно такой, чтобы Машке понравилась, с белым платьем на обручах, лимузинами и рестораном на сотню гостей… и после свадьбы придумал. Жизнь вдвоем, долго и счастливо.
Выяснилось, что о счастье у них разные представления…
Но кто?
…А с чего он взял, будто кто-то из деревни? Убийца мог быть и пришлым… с дач, дачники порой приходят к Антонине за козьим молоком… или еще за ягодами… или за травками, советом…
Поговорить надобно.
Но утром.
А ночь тянется и тянется, Иллария бродит, мучается со своим прошлым. Ивану же его собственное, недавнее, покоя не дает. Он все-таки уснул и спал долго, без снов, что само по себе было подарком. Проснулся от взгляда.
– Привет, – хрипловатым голосом сказала Иллария. – Уже одиннадцать… и я там завтрак приготовила. Будешь?
– Блины?
– Неа. Омлет. У тебя тут лук есть. И укроп. И вообще ты же не против, что я походила?
– Только если во дворе.
– Во дворе. Я не дура, – она отступила к двери.
И снова в одежде спряталась. Платье с воротником-стойкой, с рукавами длинными, со свободной юбкой, которая нет-нет да облепит тонкие Ларины ноги. И косынку по самые глаза повязала.
Омлет был пышным, воздушным, украшенным рубленной зеленью. К нему Лара сварила шоколад и гренков нажарила. Но сама почти ни к чему не прикоснулась.
– Язва? – Иван наблюдал за нею исподтишка, опасаясь напугать чрезмерным вниманием.
– Язва, – согласилась Лара, неловко улыбаясь. – Ничего. Я привыкла… к обеду отпустит, а там… я себе овсянки сварю. Мне сказали, что овсянка, если на воде, без масла и соли, очень полезна…
Иван кивнул.
– И еще вот гречневая каша… вообще каши, хотя я их терпеть не могу, но приходится. Иногда заставляю… психолог утверждает, что вся проблема в моей голове, но… бывает, что мутит от еды. И язва, она ведь не в голове, в желудке существует.
– Ты ешь очень мало.
– Знаю. И все понимаю. Но понять – это одно, а сделать так, чтобы не вывернуло от еды – другое, – совершенно серьезно ответила Иллария. – Я не маленькая девочка. И не трепетное создание, чтобы обижаться, поэтому когда хочешь что-то сказать или спросить – говори. Ну или спрашивай.
