Елена Михалкова - Улыбка пересмешника
– Дани-и-ила! – выговорил брат, тыча пальцем в неподвижно стоявшего Прохорова. – Дани-и-ила!
И довольно забил ладонью по земле.
– Зайди в дом, – приказала Прохорову Татьяна и ушла, не глядя на разочарованное лицо сына.
– Дядь Данил, ты еще придешь? – спросил Матвей, цепляя гостя за рукав.
– Само собой. С мамой вот только поговорю – и приду.
Когда Прохоров вошел в комнату, Татьяна стояла, глядя в окно. Он сделал шаг, она обернулась, и Данила отшатнулся – такой яростью горели ее глаза.
– Зачем?! – негромко спросила Таня, едва сдерживаясь. – Зачем ты это делаешь?
– Делаю – что?
– Зачем ты приручаешь их? Зачем это все? Подарки, игры? Что тебе нужно от нас?!
Она говорила по-прежнему тихо, но голос ее звенел от напряжения, и вся она, вцепившаяся побелевшими пальцами в край стола, казалась натянутой до предела, как струна.
Лицо Данилы осталось бесстрастным. Он пожал плечами, насмешливо глядя на нее сверху вниз:
– От тебя мне ничего не нужно.
– Тогда не ходи к нам больше!
– А я не к тебе хожу. Я к ним пришел.
– Не смей! Я тебе запрещаю!
Прохоров рассмеялся, запрокинув голову, и белоснежные зубы его блеснули в сумраке комнаты:
– Запрещаешь? Нет, Танюша, ты мне ничего запретить не можешь. Можешь только попросить, девочка. А я, возможно, исполню твою просьбу.
Голос его звучал издевательски, но Татьяна чуть остыла, нахмурилась, не сводя с него темных запавших глаз.
– Попроси, – снова предложил он. – Попробуй! Со мной ведь можно и по-человечески разговаривать. А ты, как меня заметишь, все кричишь: «Ненавижу! Пошел вон!» Может, хватит уже, а? Сама себя заводишь, потом остановиться не можешь.
Девушка качнула головой, будто сомневаясь, и выдавила с явным трудом:
– Не приручай к себе Матвея и Алешу. Пожалуйста.
– А почему нет, Танюша? – тихо и ласково спросил Данила. – Ответь мне – почему нет?
– Потому что они привыкнут к тебе, а потом ты исчезнешь! – ожесточенно бросила она. – Мелькнешь в их жизни как фейерверк, поиграешь с ними пару раз, приласкаешь, как котят, и они к тебе потянутся. Ты исчезнешь, а я останусь и буду отвечать на вопросы о тебе.
– А если не исчезну? – Голос Прохорова был по-прежнему тих, и только слова он выговаривал чуть медленнее, чем обычно. – Может, я согласен их навещать?
– Ты?! Согласен их навещать? – она презрительно расхохоталась. – А ты нас спросил, согласны ли мы, чтобы ты нас навещал?
– Согласны?
– Нет!
– А если я женюсь на тебе?
– Что-о?! – недоверчиво протянула Таня. – Что ты сказал?
– Что слышала. Я хочу жениться на тебе.
С минуту она молчала, глядя на него, а потом решила, что эти слова следует расценивать как шутку и пропустить их мимо ушей. Иначе и быть не могло. Но собственное решение вдруг укололо ее такой болью, что она откинула голову в гневе.
– Слушай... Ты ведь подонок, Данила. Мерзавец. Для тебя, наверное, эти слова – пустой звук, ты их и в книжках-то никогда не видел, потому что книжки ты редко читаешь. А для меня – нет. И для Матвея – нет. Так что я не собираюсь своему сыну объяснять, почему к нему в гости ходит такой подлец, как ты.
– Ты бы определилась, кто я. А то и подонок, и мерзавец, и подлец... Не многовато будет?
– В самый раз для тебя!
Они замолчали, глядя друг на друга так, словно собирались испепелить взглядами, но даже в эту секунду Прохоров, старательно скрывавший свое бешенство, любовался ею – против воли, но все равно любовался.
Гордячка... И всегда такой была. Данила Прохоров, в пятнадцать лет совращенный старшей двоюродной сестрой, к двадцати двум годам перепробовал многих женщин и знал цену своей привлекательности. За восемнадцатилетней Татьяной он наблюдал словно кот, выжидающий, когда мышь потеряет осторожность и окажется у него в когтях. Он не позволял себе фантазий, только смотрел: как она идет угловатой походкой, как откидывает волосы, обнажая впадинку на шее, как длинный сарафан при ходьбе путается в ногах и она поправляет подол, открывая тонкие незагорелые лодыжки... Прохоров сам над собой смеялся, но признавал, что она возбуждает его так, как не возбуждала ни одна из подружек в бесстыдно коротких шортах, с вываленной напоказ пышной грудью. Скромностью, что ли, этим своим монашеским одеянием, которое хотелось содрать с нее, крикнув: «Дура, зачем такую красоту прячешь!»
Он дожидался удобного случая, уверенный, что она не откажет. Ему никто не отказывал! Двадцать два года – и он в самом расцвете: сильный, высокий, мускулистый парень, привыкший, что на него заглядываются и девчонки, и женщины, и принимавший их интерес как само собой разумеющееся. К тому же при собственном бизнесе, пусть он лишь младший партнер (их автосервис тогда только становился на ноги, но уже приносил неплохой доход – в основном благодаря умениям и знаниям его напарника).
Данила начинал в нем мальчиком на побегушках. В семнадцать лет его взял под свою опеку старший механик и доходчиво объяснил смышленому чернявому парнишке, что тому лучше молча смотреть на то, что происходит в гараже, и всегда держать язык за зубами. «Помогает это по жизни», – флегматично сказал механик, и очень быстро Данила осознал, насколько тот был прав.
Он сам понял, чем занимаются окружающие его люди, когда во второй или третий раз увидел, с какой скоростью разбирают пригнанную дорогую иномарку с московскими номерами. Такие случаи выпадали нечасто: обычно «раздевали» горьковские машины, благо до Горького было рукой подать. Тот же механик, который преподал Прохорову первый и самый важный урок, затем, присмотревшись к нему, принялся потихоньку учить Данилу многому из того, что знал и умел сам. К двадцати годам Данила мог открыть почти любую машину, отключив сигнализацию с ловкостью профессионального угонщика. Этим умением он воспользовался несколько раз, но на него очень быстро вышли серьезные люди с серьезным предложением, и Прохоров, подумав, решил не связываться с ними, хотя предложение было заманчивым. Осторожность взяла верх.
Женщины любили его – чувствовали лихость, азарт, бесшабашность. Но на Татьяну, как оказалось, это не действовало.
Он пошутил с ней на улице один раз, проводил от магазина до дома другой, и считал, что предварительный этап ухаживания на этом можно заканчивать. Правда, Танька смотрела на него враждебно и делала вид, что ей не доставляет удовольствия его компания, но он-то знал, что это всего лишь игра! И потому, когда тем вечером возле своего дома она ударила его всерьез, Данила уставился на нее, словно не веря, что она себе такое позволила. А девчонка, сверкнув по-ведьмински черными глазами, прошипела: «Еще раз сделаешь так – убью, сволочь!» – и убежала, оттолкнув его. А что он сделал-то? Подумаешь, обнял и попытался поцеловать! Нашлась недотрога...
Потом-то он пытался перевести все в шутку, но она с таким презрением смотрела на него, что Данила отступил.
Однако от своих планов в отношении Таньки не отказался. Ее сопротивление только раззадорило его. Теперь он не на шутку загорелся идеей приручить норовистую вороную кобылку, подчинить ее своей воле, заставить ее смотреть на него с обожанием и любовью, с тем жадным чувством, какое он часто ловил в глазах своих временных женщин. Прохоров был уверен, что, подпусти Татьяна его чуть поближе, и она сама поймет, какое сокровище теряет. Пусть он не смог сразу произвести на нее впечатление, но он это непременно исправит, нужен лишь подходящий момент!
Ему потребовалось не так много времени, чтобы он наконец осознал: подходящего момента не будет. Самый чувствительный удар девчонка нанесла ему, обозвав надоедливой деревенщиной, хотя родился, вырос и работал Данила в промышленном районном центре, а в Голицыно приезжал лишь время от времени летом, так же, как и она.
Это оскорбление всколыхнуло в нем чувства, которых он в себе и не подозревал. Деревенщина, значит! Самым мягким, что досталось Татьяне в ответ, было «наглая московская сучка», но Танька даже не покраснела – только взглянула так, будто Прохоров лишь подтвердил ее мнение о нем, и ушла, брезгливо подавшись в сторону от него. Уязвленный и озлобленный, Данила сплюнул ей вслед и потом до вечера не мог успокоиться, искренне сожалея, что Танька – не парень, до того ему хотелось избить ее. Злоба надолго осела в его душе, а вместе с ней и еще что-то – странное чувство глухой тоски, от которой он не спасался даже выпивкой.
Эта восемнадцатилетняя городская соплячка его не хотела. Она его оскорбила, хотя он не дал ей никакого повода и был с ней вежлив! Даниле было бы проще, если бы он больше не видел Татьяну, но именно в тот год умер дед, и бабушке требовалась помощь, а потому он приезжал в Голицыно каждые выходные, и всякий раз, словно по заказу, натыкался на девчонку, возившуюся с младшим братом, дурачком. И всякий раз, когда они встречались глазами, ему казалось, что она бросает ему вызов и смеется над ним.
