Наталья Баклина - Муж на час
— Это лошадка? — предположил Игорь.
— Да, — кивнул Стёпка. — Правда, не похожа? Нарисуй мне лошадку!
— Я, вообще-то, тоже не художник, — вдруг испугался Игорь. Лошадей в своё время он рисовал много и охотно — вдруг, лет в двенадцать напала на него такая страсть, и он изводил полностью подобные альбомы, срисовывая в них из книг и с плакатов лошадиные головы, гривы, изгибы шей, упругие узлы мышц, стремительный разлёт копыт. Он рисовал лошадей лет до восемнадцати, а потом как-то сразу перерос своё увлечение. Вернее, появились другие интересы, и его стали волновать совсем другие изгибы и упругости. И теперь Игорь смотрел на чистый лист бумаги, вспоминая свои детские ощущения. Вспомнил…
— Дай карандаш.
Он взял у сына карандаш и, не задумываясь и не примеряясь, провёл на листе первую линию. Потом ещё одну, ещё…
— Ух ты! — восхищённо выдохнул над ухом Стёпка. На рисунке скакал конь. У коня была длинная гибкая шея, маленькая точёная голова с острыми ушами и развевающейся гривою, мощная грудь, красивая спина, тонкие в лодыжках ноги, которые легко несли это ладное лошадиное тело. — Красивая лошадка! А какого она будет цвета?
— А это ты уже сам решай, — Игорь смотрел и удивлялся, насколько хорошо у него получилось. Рука, будто вспомнив, сама всё нарисовала. — Я нарисовал, а ты раскрашивай.
— А давай, лошадка будет красная, а ещё травка и солнышко…
Стёпка утащил альбом на свободное место, положил на пол, рассыпал рядом карандаши, плюхнулся на живот и вскоре уже водил по бумаге красным карандашом. А Захарову отчаянно захотелось курить.
— Стёп, ты порисуй пока, я сейчас вернусь, ладно?
Сын кивнул, и Игорь вышел из комнаты, а потом — на террасу у дома.
Петрысик сидел у стола на газоне под тентом и тоже курил.
— Ну, как вы там? — спросил он Игоря, и тот подошёл и сел на соседний стул.
— Рисуем. Слушай, зачем вы с Викой покупаете ему эти жуткие игрушки? От них ведь у взрослого человека крыша съедет! А тут — ребёнок.
— Да ладно тебе, игрушки, как игрушки. Гости ему надарили на день рождения, — Петрысик рассеянно посмотрел на окурок и бросил его в траву. — Слушай, а вы со Стёпкой очень похожи, просто одно лицо. Всегда мечтал, чтобы у меня был сын, и он был бы на меня похож.
— Ну, так вперёд, ты человек семейный, — хмыкнул Игорь.
— Вика не хочет больше рожать.
Петрысик замолчал, затягиваясь сигаретой, потом выпустил дым и повернулся к Захарову.
— Вика говорит, что и Стёпка был ошибкой. Слушай, Захаров, а ведь она хочет его отправить в Англию.
— Зачем? — оторопел Игорь.
— Учиться. Вика узнала, что в Англии есть частные школы с полным пансионом, где детей принимают с семи лет.
— Что? — Игорь поперхнулся затяжкой и закашлялся. — Она хочет сдать Стёпку в интернат?
— Ну, если можно назвать интернатом заведение, которое стоит двадцать тысяч евриков в год, то — да.
— Нет, вы что, так нельзя! Этого нельзя делать! — подался к Петрысику Игорь. Он даже охрип, стараясь донести до него весь кошмар принятого Викой решения. Эти спальни, эти классы, и кучки мальчишек, и казённая тоска от того, что всё общее, все на виду и нет своего, только своего угла, личного пространства, куда без приглашения не сунется никто посторонний. И хотя этот кошмар и будет приправлен определённой роскошью — берут же они за что-то двадцать тысяч — и британским английским, он всё равно останется кошмаром.
— Зачем его отправлять в интернат? Стёпка ведь не сирота!
— Не сирота. Но очень похож.
Петрысик загасил окурок и мрачно взглянул на Игоря:
— Тебе сын не нужен. Вике он тоже мешает. А я хочу Стёпку усыновить.
— Что?! — рванулся к нему Игорь.
— Сядь. Послушай. — В голосе Петрысика прозвучала такая усталость, что Игорь справился с порывом схватить гада за грудки и опустился на место.
— Если я усыновлю Стёпку, я смогу влиять на Викины решения. Пока же она единолично распоряжается его судьбой. А ты устранился.
— Я не устранился. Меня устранили, — глухо напомнил Захаров, вытаскивая новую сигарету — прежняя улетела в траву, когда он вскакивал. — Вы устранили, ты и Вика.
— И ты гордо усох! — хмыкнул Петрысик. — Утонул в своих соплях и переживаниях!
— Петрысик, ты что, дурак? Вы с Викой меня через колено переломили и выбросили. Какие, к чертям, сопли, я чуть не спился, я повеситься хотел! Я считал себя кругом виноватым! Вы с ней всё придумали и обстряпали, а я год, целый год, думал, что сам, своими руками пустил всё под откос! Я не устранился — я умер!
— Но теперь-то ты ожил? — дёрнул углом рта Петрысик, и Игорь подумал, что если кто из них двоих и похож на покойника, так это он, Петрысик. — А раз ожил, то давай решать, кто за Стёпку отвечает, ты или я.
— Я отвечаю. — сказал Захаров. — Я ему отец. И я хочу видеться с сыном и участвовать в его жизни. А Вике передай, что если она будет мешать, я подам в суд.
— Подавай, — согласился Петрысик. — Я хорошего адвоката порекомендую, он специализируется на семейном праве. Аркадий Богатов, может, слыхал?
— Что-то знакомое… — попытался вспомнить Игорь.
— Зверь мужик. Он нашему соседу, Додику Абрамяну, помогал с четвёртой женой разводиться. Додик в восторге! Прежние бабы общипывали его как миленького, а от этой он отделался отступными в двести тысяч евро и квартирой в Париже. Додик меня с адвокатом, кстати, в Париже и познакомил — встретили, вдруг, этого Аркадия в клубе одном на Монмартре. У меня где-то визитка его валяется, позвони, я найду.
* * *Звонка от Игоря Людмила прождала весь день. Не то чтобы сидела сиднем и страдала — нет, конечно, кто бы ей такую роскошь предоставил. Просто ожидание его звонка было неким фоном дневных дел. А дела навалились кучей. Княгиня заполучила в свои руки какого-то монаха из зарубежной православной церкви и устроила срочное с ним интервью, по своему обыкновению всех поставив на уши: и режиссёра Ксению Борисовну, и оператора Евгения Иваныча, и её, Людмилу. Монаха звали отец Ферапонт, завтра после обеда он возвращался к себе в Бостон, и нужно было успеть его записать.
Имя было архаичным, и Людмиле представлялся дряхлый седой старец. Однако Ферапонт оказался нестарым, лет тридцати пяти, мужчиной с рыжеватыми пушистыми волосами, стоявшими венчиком над ранними залысинами. У Ферапонта было круглощёкое лицо с умными серыми глазами под интеллигентной тонкой оправой очков и негромкий приятный голос, которым он на хорошем русском языке обсуждал с Княгиней о чём, собственно, будет их интервью. Людмила сначала присутствовала при беседе, отмечая для себя основные акценты, чтобы потом, при расшифровке, проматывать лишнее и зря не тратить время. Это оказалось непростым делом. Княгиня, похоже, сама не очень чётко представляла, о чём можно расспросить монаха. Она по своему обыкновению просто воспользовалась возможностью записать что-нибудь, что получится, а потом уже посмотреть, куда это что-нибудь приспособить. А Ферапонт всё уточнял, чего именно от него ждут, делал какие-то записи на чистом листе бумаги и всё пытался выстроить нить беседы.
В конце концов, Княгине это надоело, и она потащила Ферапонта в Бальную залу — парадную комнату их особняка, с высоким, расписанным фресками потолком, стрельчатыми окнами в буфах легких занавесей и бронзовыми люстрами с хрусталём подвесок. Режиссёр с оператором уже выстроили кадр — так поставили стул для отца Ферапонта, что окна, занавеси и люстры позади него образовали летящий глубокий фон. Людмила посмотрела на получившуюся картину и подумала, что с этой точки Бальная зала похожа на католический храм. А отец Ферапонт в своей черной с глухим воротом рясе — на католического священника, который забыл прицепить белый воротничок. Княгиня уселась напротив монаха, возле камеры, так, чтобы самой не быть в кадре. И, покачивая ногой в полуснятой дорогой туфле, начала задавать вопросы в своей обычной сумбурной манере.
— Отец Ферапонт, скажите, можно ли сказать, что русская православная церковь за рубежом сохранила души своей паствы в неприкосновенной первозданности заветов наших предков?
Ферапонт, мигом растерявшись от внимательного чёрного глаза камеры, напористого взгляда Княгини и от попыток понять вопрос, начал отвечать, вспотел и попросил воды.
— Людмила, принесите воды, пожалуйста, — распорядилась Княгиня, а монах схватил листы, как студент шпаргалку, и начал там что-то вычитывать. — Отец Ферапонт, расслабьтесь, пожалуйста. Говорите всё, что придёт в голову. Потом мы всё, что отсняли, расшифруем, нужное возьмём, ненужное оставим. Вы будете выглядеть в самом лучшем свете, я вам гарантирую!
— Но я могу быть уверенным, что я увижу своё выступление прежде, чем оно станет достоянием гласности? — затравленно взглянул на Княгиню монах, видимо, уже жалевший, что согласился на интервью. — А то, знаете ли, владыка…
