Фридрих Незнанский - Ищите женщину
Насмерть перепуганная Катерина что-то вякала невразумительное, но ее никто и не собирался слушать. Менты заявили, что я пьян и это усугубляет мою вину. Лбы из «вольво» не возражали, чтобы мне впаяли на всю катушку, и отправились следом за «УАЗом», в котором везли нас с Катериной, в отделение милиции для составления протокола и проведения соответствующих анализов на предмет содержания во мне алкоголя. Могли б и не мучиться, я б и сам сказал: шестьсот граммов, но в течение двух часов. Поэтому не так заметно.
В ментовке, как выражаются герои моих журналистских упражнений, нас с ней сразу же развели по разным кабинетам, это чтобы мы не могли договориться, — и началось. Что с Катериной, не знаю, а я действительно попал в серьезный переплет.
Теперь вспоминать смешно — время прошло, а тогда мне было не до смеха. Били меня грамотно. И недолго, потому что профессионалы. Утром, уже дома, я никаких следов на собственном теле не обнаружил, но ковылял около двух недель. Боялся даже, что придется по этой причине отложить полет в Нью-Йорк. Но правильно говорят, что на молодом заживает как на собаке. Зажило. Потом.
Отделав, меня облили ведром воды и оставили валяться на полу. Самостоятельно подняться я не мог. И еще одну вещь сумели сделать менты — полностью меня отрезвить. Правда, мне пришлось облевать им весь пол и частично стены. Может, по этой причине они и прекратили? Уж больно неприглядный вид был у жертвы? Но, так или иначе, через час-другой меня выволокли в коридор и доставили в соседний кабинет. Ментов там не было. Сидел вполне симпатичный седой дядечка и рассматривал меня с укором: мол, и как же ты, милок, докатился-то до жизни такой. Он жалел меня, но, ей-богу, мне было его жалко еще больше — просто страдал, бедный, глядя на меня.
— Ну рассказывай, — сказал он печально.
— О чем? — во мне вспыхнули сразу все обиды. — О том, как меня изметелили ваши сотрудники? О том, как они собирались изнасиловать мою девушку?
Я задал много вопросов, смешав в кучу и правых, и виноватых. А он слушал и кивал, кивал…
— Странно, — сказал вдруг. — А девушка-то как раз жаловалась на то, что изнасиловал ее именно ты. У себя дома. В присутствии своего приятеля, который при этом подавал советы. Ну что будем делать? Кому верить? К ней, кстати, вызвали судмедэксперта, возьмут анализы спермы. Что скажешь?
Первая мысль: врут, гады! Не могла Катька!..
Вторая: а если они и ее как меня?
Потом пришла спасительная: они еще не знают, кто ее отец! И если Катерина возьмет себя в руки и пригрозит папашей, вряд ли у них останется место для благодушного настроения.
Но я не знал их. Этот седой, словно услышав, о чем я подумал, сказал:
— Тебе хоть известно, кто ее отец, чурка ты пустопорожняя? Соображаешь, что он с тобой сделает, если мы дадим ход ее заявлению?
— Покажите мне это заявление! — У меня не оставалось другого выбора.
— Покажем, — спокойно ответил он. — И не только тебе.
— Где Катя? Куда вы девали ее? — требовал я ответов.
— Она давно уже спит дома. Устала девочка, да и ты хорошо постарался. Уехала и даже взглянуть на тебя не захотела. Противно, говорит, ненавижу его! Во как! Отвезли ее наши ребята.
— Те, которые из «вольво»? — Я уже догадывался, что это провокация. Но я-то им зачем? Может, нужен Катькин отец? Нет, что-то больно уж сложно. А те, что из «вольво», даже и не били меня особо, наоборот, защищались, изображали драку. Но изображали, надо отдать им должное, ловко. Не будь я трезв, я бы поверил.
— Видишь, какой ты умный, — заявил вдруг седой. — А с умным человеком и разговор другой. Значит, ты уже все усек? Объяснять не надо? И помощников приглашать, — он качнул головой в сторону двери, — тоже не надо? Ну и хорошо. А это все у тебя скоро пройдет и следов не останется. Зато, как говорили деды наши, за одного битого двух небитых дают. Помнишь такую поговорку?
Еще бы не помнить! Противно только на себе познавать ее правильность…
Скучно описывать процесс вербовки. Этот Борис Николаевич, как он назвал себя, доходчиво объяснил мне, что хозяин «вольво» не будет иметь ко мне никаких претензий… что заявлению перепуганной дуры, которая, оказывается, боится собственного отца больше любой милиции, никакого хода дадено не будет… что в ее личных интересах лучше всего молчать о происшествии, в чем она поклялась… что мне следует раз и навсегда забыть о ней и не приближаться на пушечный выстрел, о чем, кстати, собственно, и просил позаботиться ее папаша — крупный референт… Словом, условий мне было продиктовано немало. Залогом же того, что я все усек, должно было стать мое заявление. Точнее, подписка о сотрудничестве с органами госбезопасности. И нужно это не столько им, сколько мне. Это выдвигалось ими в качестве одного из обязательных условий моей поездки в Штаты.
Все они знали и про папу моего, и про маму, вышедшую замуж за Коваленко, и про меня, грешного. Даже про то, сколько раз я сегодня трахнул Катьку. Последнее меня просто убило.
Альтернативы, как пишут авторы детективов, у меня не было. Нет, была, конечно. Я мог с помощью все тех же «обработчиков» вернуться в уже однажды облеванный мною кабинет, где продолжится испытание на прочность моего организма. Но повторный эксперимент не будет длительным. Это он обещал. А жертв нападений бандитов обычно находят по утрам на пустырях идущие на службу законопослушные граждане.
Я не желал такой перспективы. У меня все болело. Единственное, о чем я мечтал, — это о теплой ванне, где вес моего тела будет уравновешен объемом вытесненной воды, а потому я хоть на короткое время смогу почувствовать себя в невесомости. Как тот еврей из старого анекдота, который, впервые попав космос, вошел в состояние невесомости и наконец-то почувствовал себя хорошо.
Поэтому я спросил, что я должен делать? Чего они от меня хотят? Ответ был неожиданным. Они хотели — хотели (!), идиоты, — чтоб я полетел в Америку, чтоб я занялся поиском сведений о своем отце, чтоб я узнал как можно больше о том институте, где до последних дней работал мой папаша, и чтоб все это я рассказал им.
Если это не абсурд — то что же тогда абсурд?!
Я согласился. Я узнал также, как у нас ненавидят стукачей. Я понял, что теперь за мной повсюду будет глаз да глаз. И еще я усек, что, если попытаюсь открыть рот, мне тут же так дадут под жопу, что я, как тот легендарный Орленок, мигом взлечу выше солнца, чтоб никогда уже больше не вернуться на нашу грешную землю…
Борис Николаевич не был чужд художественной литературы. Паролем он избрал почему-то Федора Михайловича. «Привет от Порфирия Петровича» — каково?… А сам я заимел кликуху Прозаик.
Через несколько дней, когда я уже мог спокойно передвигаться, когда я решил, что с Катькой у нас действительно нет ничего общего — она не звонила, не звонил ей и я, — наш главный редактор сообщил мне, что ему был звонок о том, что моя виза готова. И я отправился в консульский отдел.
Вот так. Это — не исповедь сына века, хотя может и потянуть. Нет, это скорее констатация факта.
Рэмке я, конечно, ничего не сказал. Он только несколько удивился моему, мягко выражаясь, измученному виду, но, вероятно, отнес это на счет моих сексуальных упражнений. Не огорчился он и по поводу исчезновения из моей жизни Катьки, с которой у него почему-то с самого начала не сложились приятельские отношения.
Ну все, пока достаточно… Завтра вылетаю. Хочется, чтобы с этой командировкой хоть что-то изменилось в моей жизни. Я никак не ощущаю себя в роли сексота, агента, стукача, — какие там еще термины имеются? Я не чувствую давления на плечи. И «глаз» никаких за собой я в прошедшие дни не замечал. Но есть нечто напоминающее изжогу. И от этого ощущения никакой содой не спасешься.
Но, с другой стороны, откуда у меня такой испуг? Неужели так глубоко и прочно сидит в нас во всех этот страх? Как же все эти деятели ненавидели свой народ, если не только позволили, но и сами активно участвовали в глобальном уничтожении человеческого достоинства! А ведь это, по сути, единственное, что дано нам от Бога. Потому что все остальное — от власти, даже планирование жизни, как в Китае.
Господи, и Ты все это видел и — что? И это благословлял? Или атеисты не в Твоей компетенции? Тогда в чьей же? Недавно в маленькой церквушке Козьмы и Дамиана отпевали — теперь стало модным! — одного старого приятеля. Священник, кажется, его зовут отцом Александром, высказал мысль, которую не вспомню точно, но только смысл: Бог дает человеку возможность выбора, а уж что он сам выберет?… Ну да, у нас, конечно, есть такая возможность! Как же, как же…
Прочитал написанное — ладно, пусть! Вспомнил тот случай, несравнимый, разумеется, с моим, но тоже очень характерный. Рассказывал Валера Расторгуев. Давно его, кстати, не видел. Вот вернусь, и надо будет встретиться. А то скоро и вправду только на похоронах и будем встречаться… Вот подумал о нем…»
