Ирвин Уоллес - Семь минут
«Автор опять, и это ясно из содержания, описывает определенные стандарты нашего общества двадцатых годов, годов депрессии и кризиса, против которых он боролся… Он считал… что болезни, которыми страдает общество, невозможно вылечить средствами политики, и исцелить его может восстановление правильных и гармоничных отношений между людьми. Одним из величайших даров природы, по его мнению, можно считать взаимоотношения любящих друг друга мужчин и женщин. В значительной степени это — физиологические отношения, в которых нет ничего противоестественного, их не следует стыдиться и можно откровенно обсуждать».
Общественная значимость… И при этом только каждая десятая страница посвящена чистому сексу.
А в книге Джадвея сексу посвящена не каждая десятая страница, а вообще все без исключения страницы числом сто семьдесят одна. Но, черт побери, «Семь минут» все равно не о том, чем занимаются животные, иначе Барретт не получил бы такого духовного очищения, не стал бы всего за несколько часов относиться к женщинам столь возвышенно-благоговейно. Описание секса было приемом, с помощью которого автор раскрывал суть отношений между полами — любовь, жалость, нежность, мечты и смысл жизни и смерти. В поведении Кэтлин не было ничего предосудительного, и оно не нуждалось ни в каких оправданиях, но если закону потребуется «общественная значимость», найти ее можно на каждой странице.
Тем не менее Барретт понимал, что существует много проблем, включая побуждения и намерения автора. Какая жалость, что Джадвея нет в живых, чтобы не только объяснить причины, побудившие его написать «Семь минут», но и ответить на множество вопросов, разбросанных по страницам книги. К сожалению, он оставил после себя только книгу, которая и будет представлять его в суде. Да, серьезных проблем великое множество, но вопрос о том, что есть «Семь минут» — порнография или настоящая литература, не входил в их число, по крайней мере, с точки зрения Барретта.
Если книга — произведение настоящего искусства, тогда кто-то должен защищать ее. Точно так же, как в случае нападок на права и свободы американских граждан, кто-то должен встать на защиту конституции и билля о правах.
Майк Барретт вспомнил страсть Зелкина к защите конституции и тревогу Верховного судьи Уоррена по поводу того, что сегодня Конгресс едва ли принял бы Первую поправку, гарантирующую свободу слова, печати, собраний и совести. Потом он вспомнил другого великого адвоката, Эдуарда Беннета Уильямса, который считал, что билль о правах даже не вышел бы из подкомиссии и не был поставлен на голосование в Конгрессе.
«За последние три десятилетия мы допустили эрозию свободы личности, — говорил Уильямс. — Причем это явилось не результатом сверхактивной деятельности правительства, не результатом целенаправленных атак на свободы в прошлом десятилетии, а итогом всеобщей летаргии и абсолютной беспечности. Мне думается, что мы допустили подмену в нашей национальной системе ценностей, настоящее эволюционное изменение, плоды которого начинаем только сейчас пожинать в полной мере. Мы поставили на первое место безопасность и подчинили ей свободу личности».
Если человек не может сегодня открыто говорить о сексе, тогда в один прекрасный день он перестанет говорить о религии, политике, общественных институтах, бедности, расовом неравенстве, несправедливости. В один прекрасный день этот «средний» человек, который вобрал в себя черты всего нашего общества, станет глухим. Тогда билль о правах прекратит свое существование.
Этот страшный процесс мог начаться с запрета книги.
Потрясенный, Майк Барретт уставился на «Семь минут».
Он принял решение.
Часы показывали полпятого, значит, в Нью-Йорке половина восьмого.
Фил Сэнфорд уже проснулся и, наверное, ждет звонка.
Барретт снял трубку, набрал код Нью-Йорка и домашний номер Сэнфорда.
Сэнфорд не спал, он так волновался, что его голос дрожал.
— Не знаю, что сказать Осборну, — сказал Барретт, — но я только что прочитал «Семь минут» и точно знаю, какие чувства сейчас испытываю, Фил. Книгу стоит защищать. Не имею ни малейшего представления, как закончится процесс, но нам следует дать бой, чтобы с нами считались. Если сейчас сдаться и выбросить белый флаг перед цензорами, то можно проститься со свободой слова и печати. Нас задавят, навсегда заткнут нам рты. Время пришло, и, какими бы ни были последствия, я готов пройди весь путь до конца.
— Майк, я люблю тебя!
— Теперь нас могут повесить вместе или порознь. Собирай чемоданы, на следующей неделе ты должен быть в Лос-Анджелесе. С этой минуты мы объявляем войну.
Положив трубку, Майк Барретт не испытал никакого сожаления. Вполне возможно, это решение будет стоить ему поста вице-президента «Осборн энтерпрайсиз», но, скорее всего, Уиллард Осборн не откажет, поскольку Фей была на стороне Майка и обещала уладить дело с отцом. Может быть, в его решении и не было особого риска и самопожертвования, и не такой уж он отчаянный адвокат. Зато он сделал то, что хотел, и этот уход от привычного был ему приятен.
Барретт взял часы и поставил будильник на девять. Спать осталось всего четыре часа, но он проснется свежим и отдохнувшим. Он встанет рано, потому что нужно позвонить Эйбу Зелкину и сообщить, что у него есть партнер, хотя бы на одно громкое дело.
Короче говоря, на вывеске будет написано: «Барретт и Зелкин, адвокаты, помогающие людям».
3
Когда Майк Барретт вернулся в отель «Беверли-Хиллз» с Эйбом Зелкином, Филипп Сэнфорд ждал их в прохладном вестибюле. В последние десять дней Зелкин с Сэнфордом много раз разговаривали по телефону, поэтому Барретт не стал представлять их друг другу. Они обменялись теплым рукопожатием.
— Из Уэствуда звонил Лео Кимура, — сообщил Барретт издателю. — Он предупредил, что немного запоздает. Я сказал, что мы будем ждать возле бассейна. — Когда они втроем зашагали к бассейну, он добавил: — Мы с Эйбом чувствуем себя более уютно, когда Лео опаздывает. Значит, он что-то разнюхал. Нам бы никогда не удалось подготовиться к процессу без Кимуры.
— Иметь в помощниках такого человека — все равно что иметь стаю ищеек. Только им в любом случае не сравниться с Лео Кимурой, — с удовлетворением добавил Эйб Зелкин.
— А я-то думал, что все японцы в Калифорнии работают садовниками или содержат рестораны, — заметил Сэнфорд.
— Их отцы занимались этим, — объяснил Зелкин. — Они входили в число тех ста десяти тысяч американских граждан японского происхождения, которых посадили за колючую проволоку после Пирл-Харбор. Наш собственный маленький опыт в создании концлагерей. Отец Кимуры сидел в «Туле-Лейк релокейш сентер». Вот вам и разговоры о справедливости, да? Нынешнее поколение японцев в Америке не забыло этого. Во всяком случае, сам Лео всегда помнит об этой несправедливости и не хочет, чтобы она когда-нибудь повторилась. Поэтому он закончил юридический факультет Южно-Калифорнийского университета. Открыв фирму, я встретился с ним и сразу понял, что без него мне не обойтись. Исход половины судебных дел решается в библиотеках или на улицах, где приходится больше работать ногами, а не головой. В нашем деле я взял на себя библиотеки, Кимура — беготню, а Майк занимается всем, включая тренировку голосовых связок перед процессом.
Они спустились к бассейну. Стоял спокойный безветренный день, у воды сидело немало состоятельных гостей в легкой летней одежде или купальных костюмах. Барретт заметил среди полудюжины купающихся трех привлекательных девушек в бикини. Хоть он и был в легком костюме, но сразу почувствовал, что слишком тепло одет. Ничего, напомнил себе Барретт, он пробудет здесь недолго. Этот день, как и все остальные дни в последние две недели, был расписан по минутам.
Зелкина и Сэнфорда повели к заказанному заранее столику, который стоял чуть поодаль от бассейна под желтым зонтиком. Зелкин и Сэнфорд являли собой странную парочку. Зелкин он и есть Зелкин, и этим все сказано: голова — тыква, а ниже мешковатый зеленоватый пиджак спортивного покроя и брюки без стрелок. Другое дело — Филипп Сэнфорд. Ну просто загляденье!
Даже в легкой одежде, в которую он облачился, едва приехав из аэропорта (полотняная пляжная куртка, шорты-«бермуды» и плетеные итальянские мокасины), он выглядел безупречно с точки зрения портного. Сэнфорд был примерно того же роста, что и Барретт, только стройнее, и обладал атлетическим сложением. Правда, всю эту стать сводили на нет прилизанные волосы цвета ржавчины и мертвенно-белая кожа. В придачу к этим двум не очень приятным чертам, лишавшим Филиппа индивидуальности, на лице его, казалось, навечно застыло выражение тревоги.
Барретт догнал друзей и присоединился к ним, когда они заказывали коктейли. Метрдотелю сообщили, что они ждут еще одного человека и закажут ланч позже. Новое упоминание о Кимуре спровоцировало Сэнфорда на ряд тревожных вопросов о том, как продвинулось дело за полторы недели с тех пор, как Бен Фремонт отказался признать себя виновным, а Барретт вместе с Зелкином взялись защищать его. Зелкин начал с воодушевлением описывать приготовления к процессу.
