Екатерина Лесина - Ошейник Жеводанского зверя
– Куда?
– В Париж. Уезжай в Париж. Скажи отцу, что... просто скажи, что хочешь уехать. Увидишь, это его обрадует. И де Моранжа даст рекомендательное письмо. Он понимает...
– Антуан! – Я попытался приблизиться к нему, но он отступил, вытянул руки вперед, показывая, что не желает приближения. – Антуан, что происходит?
– Ничего. Ничего такого, в чем бы тебе следовало участвовать. Ты мешаешь, Пьер.
– Кому?
– Всем. Мне мешаешь! Черт побери, ты что, не понимаешь? Ты всему виной! Ты здесь, я там. Ты с людьми, я с собаками. Ты хороший и правильный, а я... я... уходи! Уезжай! Я не желаю видеть тебя.
Он выбежал из комнаты, а я остался, растерянный и беспомощный. Но стоит ли говорить, что ни в какой Париж я не уехал? Хотя в тот вечер отец несколько раз намекал на то, что мне стоило бы развеяться, избавиться от дурных воспоминаний о сидении в Соже. Однако к этому времени я был полон решимости. Я желал узнать, что творилось с братом моим.
Тетя Циля была не права, обвиняя меня в убийстве. И права, обвиняя в том же. Сложно объяснить, тем более что я никогда и никому не пытался объяснять, но... в общем, Йоля пришел ко мне через два дня после выпускного.
Йоля был бледен до синевы и трясся, что осиновый лист.
– Я убил ее, – сказал он с порога. – Я не хотел, Марат, я не хотел...
На что похож удар молнии? А на удар молнии и похож, потому как объяснить это состояние иными словами невозможно. Я сразу понял, о ком он, и понимание это выбило из жизни, из тела, из сознания. Легкие парализовало на вдохе, сердце сжалось, выбивая кровь в артерии, и не нашло сил расслабиться, чтобы принять новую порцию, горло свело судорогой, глаза ослепли.
А Тимур, на удивление хладнокровный Тимур, велел:
– Рассказывай.
Почему в тот, критический момент именно он оказался сильнее? Он ведь тоже любил Танечку, тихо, благородно, на свой, слюнявый лад, так почему же? Не знаю.
Йоля же, вытащив из кармана круглые очечки, пристроил их на нос – защитился от моего взгляда. Защитил меня от своего.
– Мы... мы пожениться собирались. Мама против, но мы все равно собирались...
Конечно, тетя Циля была против. Тетя Циля давным-давно нашла своему драгоценному сыночку невесту, девушку хорошую, тихую и длинноносую, с черным кудрявым волосом и усиками над верхней губой. Тетя Циля на дух не переносила шиксу Татьяну. Но домашний мальчик Йоля, вот ведь диво дивное, бунтовать решил.
– Мы... я бы поступил. В консерваторию...
По классу скрипки, печальной певицей трехголосых струн. Танечка скрипку любила, не Йолю, а скрипку...
– Не ври хотя бы себе, – прошептал Тимур, и я, парализованный, еще не живой, но уже и не мертвый, с благодарностью согласился не врать. Да, не себе. Всему миру, но только не себе.
– Она вдруг вырываться стала, говорить всякое... кричать... я не понял. Я и вправду не понял, что с ней случилось, почему вдруг и... а она меня ногтями. Вот. – Он оттянул воротничок рубашки, демонстрируя темную шею с розовыми царапинами. Четыре линии, четыре метки, знак избранного.
Кажется, именно они, чуть припухшие, с бисеринками крови, и привели меня в сознание. Помню, во рту стало вязко, а потом сухо, и сушь эта склеила губы, как цемент склеивает бетонные блоки.
– Я отпустил. Я просто ее отпустил. Я не знал, что она упадет, что там камень, что... я не знал, Марат! – Йоля вскрикнул – эхо скрипки, струны которой проросли в человеческом горле. – А она вдруг... и звук... как арбуз раскололся. Помнишь, ты арбуз уронил?
Помню, точнее, послушно вспоминаю тяжелый темно-зеленый шар, выскользнувший из рук, чтобы со всхлипом, с треском разлететься на куски. Сладкий сок на руках, черные зернышки на асфальте... При чем тут арбузы? Танечки больше нет, а он мне про арбузы.
Ненавижу.
– Не верю, – снова сказал Тимур, требуя правды. Вот скотина, именно сегодня ему правда нужна. Именно сейчас.
– А она упала... лежала, лежала. Мертвая лежала. Я ее... я ее... я...
Заклинило. Руки вытянул, любуется. Что он испытывает? Ужас? Отвращение к себе? Что? И почему мне так важно знать? Не потому ли, что я завидую ему?
– Что мне делать? – наконец, спросил Йоля. – Марат, скажи, что мне делать?
– Бежать, – ответил я, раздирая слипшиеся губы. – Тебе не поверят. Никто не поверит, что это несчастный случай.
– Да? – Сколько надежды в глазах. Конечно, ведь несчастный случай избавит от ответственности, несчастные случаи, они со всеми случаются и помогают хорошим маменькиным мальчикам оправдать себя перед собою. А передо мною как? Но Йоля обо мне не думал. Йоля думал о себе. – Ты думаешь, что... меня посадят?
– Расстреляют. – Я сел на пол – ноги не держали, но нельзя, чтобы он заметил мою слабость. Я сильный. Я вожак. – Сам посуди, для начала обвинение в изнасиловании...
Как он вспыхнул, невинный мальчик, маков цвет, стерильный любовник скрипки своей, человек искусства и платонических эмоций.
– Пусть изнасилования не было, но ведь скажут, что ты хотел, ты пытался. Она сопротивлялась, вон и царапины на шее имеются.
Его ладонь стыдливо прикрывает след. Правильно, верь мне, иди за мной, я не желаю зла. Я желаю справедливости.
– И поэтому ты ее убил. Да, Йоля, убил. Невинную девушку, пытавшуюся отстоять единственную свою ценность... – Мне нравится его мучить, хотя еще не совсем понимаю, что именно он испытывает. Но мне это нужно. Мне это просто-таки необходимо. – Потом вспомни, ты же еврей, и отец у тебя репрессирован. Мелочь, но в данной ситуации...
Тоска в глазах, извечная тоска гонимого народа, которому в привычку бегать и прятаться. Во всяком случае, я так думаю.
– А мама? – шепотом спрашивает Йоля. – Что с мамой?
– Лучше, если она не будет знать, где ты. Ей не придется врать, ее не обвинят в соучастии. – Поднимаюсь, прохаживаюсь по комнате, план возникает сам по себе и в эту секунду кажется идеальным.
Тимур, правда, не одобряет, но и перечить не станет. Он тоже любит Татьяну. Он тоже хочет справедливости.
– Вот что мы сделаем... – и я начинаю говорить. Господи, у меня никогда прежде не получалось говорить столь красиво, уверенно, правильно.
Впрочем, я никогда прежде не собирался убить человека.
– Ирунь, послушай, ты не должна туда возвращаться. Ну да, я могу ошибаться. Наверное, ошибаюсь. И человек имеет право на странности. И вообще я все выдумал, – Лешка нависал над Ирочкой, заслоняя скудный вечерний свет. Ноги расставлены на ширине плеч, руки уперты в поясницу, словно он, Лешка, собрался делать зарядку.
Раз-два-три, наклоны влево. Раз-два-три, наклоны вправо. Руки вытянуть, пальцами попытаться дотянуться до носков. А потом, широко раскрыв рот, ухватить себя за локоть.
Ирочка хихикнула. В Ирочке не осталось иных эмоций, кроме этого совершенно дурацкого, клокочущего смеха, который рождался где-то в животе, а потом пузырьками шампанского поднимался вверх.
– Смейся, смейся, – буркнул Лешка. – Очень смешно работать на психа и убийцу.
– Н-нет, – выдавила Ирочка, зажимая рот руками, чтобы не позволить вырваться пузырькам. – Не смешно, просто...
Просто у нее истерика, и она не верит в оборотней. А что Тимур на запястье веревочку носит, которая якобы ошейник для Жеводанского Зверя, так это же чушь! Полная, несусветная чушь! И все ее сегодняшние страхи тоже чушь.
Запертая комната, в которой живет оборотень...
Окно, бинокль и тетрадь, где должно записываться все, происходящее на улице.
Убийство незнакомой Ирочке девицы и Блохов, карауливший у парадного входа.
Сумасшедшая Циля. Мальчик со скрипкой, который убил. Или, если убил не он, то убил Тимур. И вообще на самом деле Тимура зовут Маратом.
– Я пойду, Леш. – Ирочка неловко поднялась. – Я... мне подумать надо.
Дома ей подумать не дадут, а с другой стороны, это даже хорошо.
– Явилась, – выплеснула раздражение мать. – Еще и она явилась! Господи, глаза бы мои тебя не видели!
Она была растрепана, босонога и одета в ночную рубашку, на которой виднелось свежее винное пятно. Она была некрасива. Она была пьяна.
– Что смотришь? Твой папаша, сволочь, тварь... сбежал! Он нас бросил! Он... он нашел другую!
– Неля, успокойся, – сухой голос бабушки. – Ирина, иди в свою комнату, не видишь, что мать больна?
Ирочка прошла, по стеночке, не разуваясь, трусливо раздумывая над тем, что, возможно, лучше к Лешке вернуться. Или к Тимуру. Или просто сбежать из дому куда-нибудь, где нет людей. Ни красивых, ни уродливых, ни вообще каких бы то ни было.
– Я его... на него лучшие годы! А он, скотина!
Звон посуды, грохот, хохот. Шабаш одной ведьмы, неистовой в гневе своем.
– Привет. – Аленка сидела на кровати, с усердием разрисовывая ногти. – Ты не очень чтоб вовремя. Он тебя выгнал?
– Нет. – Ирочка стянула сапоги, размяла затекшие ноги, переоделась и только потом задала вопрос, которого с нетерпением ждала Аленка: – Что тут творится?
