Фил Уитейкер - Портрет убийцы
Остановись. Послушай. Их крики эхом долетят до тебя со все более удаленных расстояний по периметру площади: «Ивн пост! Ивн пост!», — словно крики птиц, предупреждающие другие существа о появлении хищников. «Ивн пост! Ивн пост!» Все они кричат по-разному — каждый продавец за десятилетия отточил по-своему произношение слов. Это их труд, смысл их существования — их навязчивые крики возвещали не одному поколению о случившемся.
Заставь воображение сделать еще одно усилие, и я обещаю, что дам тебе передохнуть. Представь себе Рыночную площадь на другой день после того, как я со слов Мэгги Мортенсен сделал, следуя нескольким запомнившимся ей деталям, набросок портрета. В тот вечер на газетных стендах нет плакатиков с последними известиями, вместо этого — портрет, то, как я, художник, видел мужчину с ребенком. «Ивн пост! Ивн пост!» Он смотрит из-за блестящего сплетения проволочной сетки, уставясь на ножницы ног прохожих, — смотрит, не мигая, не встречаясь ни с кем взглядом. И так смазаны его черты, что никто из тысяч, взглянувших на него, ни за что не узнает этого человека. В то же время он кажется знакомым, и это вызывает тревогу. Ни один человек, видевший его, не может избежать неприятного чувства, что должен его знать. По мере того как конец дня переходит в вечер, крики торговцев газет один за другим умолкают — сначала на Королевской улице, потом в Биржевом переулке, потом на Рыночной улице, пока безбрежность площади не нарушает всего один крик, исходящий из Аллеи Монахов: «Ивн пост! Ивн пост!» Затем умолкает и он. Всего седьмой раз за всю историю города — считая и День победы — городские вести были распроданы.
А теперь уходи. Отправляйся искать себе ночное пристанище. Когда ты исчезаешь из виду, оставаясь лишь миражем, я сижу в «Таверне» — на столике передо мной пара пустых пивных кружек — и жду твоего отца с известиями о том, что дало обращение к публике в сегодняшней газете. Уверяю тебя, ничего существенного не произойдет. Тебе не обязательно присутствовать — ты ничего не упустишь. Да, твой отец придет, но никакого продвижения в деле не будет — во всяком случае, в тот день. Ну хорошо, оставайся, если тебе так хочется, если тебе так отчаянно хочется снова увидеть его, но не вини меня утром, что ты устала, не отдохнула.
Я покупаю у стойки бара пачку «Эмбасси», когда появляются Изабелла и Джесси. Ты, возможно, не поймешь. Женщины в кабачках — дело обычное, но не дети, особенно в вечернее время. И когда они входят, разговоры затихают.
А я еще молод. Никак не могу понять, куда девалась жизнь, которую я так недолго вел. Было увлечение, неутолимая жажда обладания, потом с рождением девочки все рассыпалось. И вот она появляется передо мной на руках женщины, которую я когда-то безрассудно любил.
— Пошли домой.
Это не просьба. Приказ. Я смотрю на Изабеллу, чувствуя на себе груз взглядов. Джесси лукаво улыбается, сидя на бедре матери, точно я тот, кого ей приятно видеть.
— Я жду Рэя.
Рэя Артура, который должен появиться в любую минуту, чтобы выпить кружку пива, а потом вернуться на работу, не видя ни своей дочери, ни жены с конца недели до конца следующей.
— Пошли домой.
Я отрицательно качаю головой. Подношу «Гиннесс» к губам. Изабелла поворачивается и идет к выходу из «Таверны», а Джесси смотрит через плечо матери, ее улыбка стирается по мере того, как с каждым шагом Изабеллы я становлюсь все меньше. Дверь закрывается. Они ушли. В зале из двух-трех мест доносится приглушенный смех. Майк Кидд, пивший с коллегами, подходит ко мне и предлагает угостить кружкой пива. Я чувствую себя неловко. Тем не менее принимаю его предложение с веселой улыбкой. А самому пить вовсе не хочется.
Однако я выпиваю эту кружку к тому времени, когда наконец появляется твой папа. Он проходит прямо к моему столику, замечает пепельницу, пену, засохшую по краям пустых кружек. Выражение лица у него более чем раздраженное.
— Кружечку?
Он проиграл пари. Пиво, которым он меня угощает, затуманивает мне мозг, расслабляет члены, наполняет мочевой пузырь, растворяя мое представление о себе в пахучей желтой жидкости.
— Ничего, — говорит мне твой отец, садясь. Произносит это с горечью. И кивает, здороваясь с Майком Киддом и остальными полицейскими.
— Совсем ничего? — Я пытаюсь справиться с языком, произнести это членораздельно.
— Ни черта.
Я сказал, что ты ничего не упустишь. Звонки раздадутся, их будет много, но все это в будущем. А в тот вечер — разочарование, и тем не менее по-прежнему какой-то нутряной оптимизм. Кто-то где-то наверняка увидит созданное мной изображение и задумается. Может потребоваться день или два, прежде чем они решат снять трубку телефона. Это могло произойти еще в тот вечер. В тот вечер еще оставалось место для надежды.
Я ухожу из «Таверны» в половине десятого. К тому времени твой отец уже давно исчез — понятия не имею, куда он отправился. Я влил в себя семь кружек, и мне уже все безразлично. Я устало, в состоянии атаксии, бреду по улицам, окружающим Кружевной рынок, предпочитая бодрящий ночной холод возвращению домой. Дверь кабачка закрылась, отделив от меня Изабеллу и Джесси. Приглушенный смех у бара. Я шагаю — человек без цели. И бесконечно долго остаюсь на улице.
А ты где? Тебе надоело созерцать меня, ты устала слушать мои пьяные жалобы, и ты исчезла. Будь я в более или менее нормальном состоянии, я бы тебя предупредил. А в моем дурмане у твоего тела нет массы, сила земного притяжения не властвует над тобой, и тебя несет ветер. Порывы ветра бросают тебя из стороны в сторону. Ты теряешь ориентацию, утрачиваешь чувство времени и места. Однако, как ни удивительно, ты не боишься. Наоборот: начинаешь экспериментировать. Делаешь глубокий выдох и перестаешь нестись куда-то. Взмах руки меняет твою траекторию. И ты радуешься каждому новому открытию. Расхрабрившись, ты крутишься на своей оси, переворачиваешься как пловец, ныряешь как воробушек в ночном воздухе. Кружевной рынок кажется тебе игрушечным городом. Ты заглядываешь в дома и выходишь из них, сама удивляясь тому, как ты контролируешь свой полет. Начинаешь в восторге резче срезать углы, взлетаешь прямо к крышам, взмываешь высоко, пролетая на расстоянии всего нескольких дюймов от кирпичной кладки дымовых труб. Узкий проулок манит тебя, ты погружаешься в него, глубоко ныряя, и вылетаешь в конце со свистом воздуха в ушах.
Когда ты ударяешься о стекло, не появляется ни звука, ни боли. Твои невесомые пальцы впиваются в деревянную раму — инстинктивно, защищая тебя от ранения в случае, если ты упадешь. В окно ты видишь какое-то движение во мраке. Серебристый свет луны неясен, и ты не сразу понимаешь, что бледные тени — это человеческие тела, грациозно вздымающиеся и опускающиеся. Когда глаза привыкают к темноте, ты начинаешь различать мужскую спину и ягодицы, женские бедра, обхватившие их. Это слегка забавно и в то же время тебе не по себе. Тебе хочется остаться и одновременно уйти. Прежде чем ты принимаешь решение, движения мужчины ускоряются. Неспешное становится стремительным, неистовым, нелепым. Это вызывает у тебя отвращение, и ты хочешь вырваться на волшебный воздух. Но прежде чем это происходит, мужчина дугой выгибает спину, опираясь на руки и предаваясь наслаждению. Мне очень жаль. Тебе не следовало все это наблюдать. На несколько секунд ты отчетливо видишь в полумраке профиль отца. Судорога сводит мускулы твоих рук. А он, исчерпав все силы, откатывается на бок, в последний раз поворачиваясь к тебе. Ноги его упираются в женщину. Она лежит дальше от окна, на границе сумеречного света, так что лица ее не разобрать. Правда, она стройная, и волосы у нее другой длины, да и причесана она иначе. Никак не похожа на твою мать.
Ты больше не в состоянии держаться за раму и, как осенний лист, падаешь на землю. Ты больно ударяешься о неровные камни булыжника. Мне очень жаль. Я ведь сказал, чтобы ты ушла. Говорил: ляг в постель, засни и приготовься начать новый день. В тот момент я действительно так считал. В тот вечер мне больше нечего было тебе показать, нечего рассказать о том, что я видел или даже слышал от тех, кто был там. А то, что ты только что лицезрела, столь же эфемерно, как твоя акробатика. Однако я не сомневаюсь — это реальность. Возможно, со временем ты разделишь эту точку зрения. И не моя вина, что ты не будешь чувствовать себя свежей на следующее утро.
Изабелла еще не легла, когда я наконец вернулся домой. Я обнаружил ее на кухне, где она сидела за столом и отсутствующим взглядом смотрела в пространство. Сидела, сгорбившись. Я не мог припомнить, что видел в ней, — сидевшая передо мной поникшая фигура никак не вязалась с полной жизни художницей, у ног которой когда-то был весь мир. Я готовлюсь к битве. Стою, прислонясь к косяку двери, чувствую, как горечь жжет душу.
— Не смей никогда ставить меня в неловкое положение.
