Елена Арсеньева - На все четыре стороны
— Не загружайтесь, — сказала Марина, глядя на нее сочувственно.
— Да я и не загружаюсь, с чего вы взяли?!
— Нет, просто я перевела французскую фразу. Вы спросили, что означает ne soyons pas charges. Я перевожу: не загружайтесь. Нет, ну серьезно, Алена, не загружайтесь и не обижайтесь! Ну их, этих французов, вместе со всей их l'honneur de famille! [12] Пойдем лучше выпьем холодного крюшона с клубникой, хотите?
— Немного погодя, — сказала Алена. — Сначала мне нужно в туалет.
Не так уж нужно было ей в туалет! Холодного крюшона после горячей милонги хотелось куда больше! Но еще больше хотелось остаться одной хотя бы на несколько минут!
Значит, не загружаться? Хороший совет…
Запершись на защелку, Алена посмотрела на себя в зеркало — лицо так и горело. Она намочила в ледяной воде бумажное полотенце и принялась прикладывать влажный комок к щекам и ко лбу.
Да, видок у нее, мягко говоря, преступный. И уже в течение минут сорока как минимум. Примерно столько времени прошло после того, как она отпрянула от окна, под которым набухало кровью синее одеяло (снова синее одеяло!) и мертво коченела обнаженная рука, после того, как чуть не кубарем она скатилась с крыльца виллы и понеслась прочь, даже не понимая, куда бежит. Сейчас она хоть немножко очухалась, а тогда была совершенно не в себе, вот и побежала в другую сторону. И неведомо, куда бы залетела, когда бы ее не догнал наконец Габриэль, не сграбастал за плечи, не прижал щекой к своей щеке — совершенно так же, как они потом танцевали милонгу, только он еще и ноги Аленины заплел своими ногами, чтобы удержать их — они все порывались куда-то бежать…
— Успокойтесь, — быстро сказал Габриэль, тяжело дыша рядом. — Все в порядке. Успокойтесь! Этот человек мертв, я проверил: мертвее не бывает, никто за нами не гонится, кругом тихо и пусто.
— А убийца? — всхлипнула Алена, коснувшись губами края его губ и мельком, совершенно автоматически, подумав, что у него на щеках удивительно гладкая кожа, ничуточки не колется.
— Что — убийца?
— Вдруг он затаился где-то в доме и только и ждет, чтобы на нас броситься?
— Затаился в доме? То есть вышел за калитку, вытер нож о траву и опять вернулся? — уточнил Габриэль. — Слабо верится… Но послушайте, прекрасная дама (он так и сказал — la belle dame!), какого черта (он так и сказал — quel diable) вы пошли на виллу, если так слабы нервами?! Знали ведь, что там будет нечто extraordinaire. А вдруг бы там сидел убийца в ожидании новой добычи?
— Ну да, конечно, — слабо усмехнулась Алена. — Вышел за калитку, вытер нож о траву и вернулся ждать новую добычу? Слабо верится!
— Один — один, — довольно сказал Габриэль. — Вы довольно быстро пришли в себя. Я всегда говорил, что сравнение: женщины, мол, живучи, как кошки, — ошибочно. Кошки сильно уступают женщинам в способности реабилитироваться и применяться к обстоятельствам.
При этих словах Алена ощутила, что она прижата к Габриэлю как-то.., слишком тесно. Ноги их просто-таки сплелись, и губами они практически касаются губ другого, так что их торопливые переговоры похожи на множество мелких поцелуев, которыми они непрестанно обмениваются. И если Алена самую чуточку подвинет бедро вправо, оно упрется в…
Нет, она не станет ничего никуда двигать! Она просто отстранится от Габриэля, чтобы ему и в голову не могло взбрести, что русская женщина спит и видит, как бы половчее примениться к французским темноглазым обстоятельствам!
Хватит с нее темноглазых и хватит обстоятельств! Нахлебалась! Сыта по горлышко!
Сказано — сделано. Алена выскользнула (не без труда!) из рук Габриэля и немедленно сама себя обхватила за плечи: так стало зябко, хотя солнце еще и не собиралось садиться и жара стояла изрядная.
— Пора, нам пора, — пробормотала она озабоченно. — Меня там, наверное, Марина потеряла. И вообще, надо в полицию позвонить, наверное.
— В полицию? — вскинул брови Габриэль (Алена впервые заметила, какие у него широкие, темные, упрямые брови). — А зачем?
— То есть как? — Она откровенно растерялась. — Как зачем? Ну, чтобы.., чтобы он там не лежал один…
— Вы знаете, Алена.., не сочтите меня циничным.., конечно, но ему-то уже все равно — одному лежать или в компании, — холодно сказал Габриэль, — я прекрасно знаю, что такое полицейское дознание и какая в связи с этим разводится волокита. А мне завтра утром надо быть в Париже, у меня назначена важная, экстраважная, суперважная встреча, от которой очень много зависит. Это раз. Во-вторых, безмятежное новоселье нашего приятеля Терри Руаля и веселье всей честной компании будут безжалостно нарушены. Начнут допрашивать всех, а поскольку все приезжие, то их обяжут никуда не уезжать, пока не допросят… Значит, вон сколько еще планов будет нарушено, не только мои, я уж не говорю об испорченном настроении. Понимаете, ни вы, ни я — мы уже ничем не можем помочь тому бродяге, который лежит там под синим покрывалом, поэтому я не намерен звонить в полицию и вас настоятельно прошу этого не делать.
— А откуда вы знаете, что он бродяга? — насторожилась Алена.
— Просто поднял с его головы это дурацкое одеяло и посмотрел внимательно, только и всего, — сухо ответил Габриэль. — Вид у парня изможденный, заросший, неухоженный, одет он тоже не бог весть как… К тому же такие дешевые синие одеяла иногда выдают в ночлежках для бездомных, бездомные порой прихватывают их с собой — в качестве сувенира на добрую и долгую память. Думаю, он забрел на эту виллу, потому что она показалась ему пустой, зашел в гостиную, устроился поспать под окошком, и тут-то на него кто-то напал — может быть, не в меру ретивый сторож, может быть, такой же бродяга, бес их знает! Меня, если честно, это не слишком-то интересует.
— Но как же? — продолжала недоумевать Алена. — Мы должны, мы обязаны помочь полиции найти его убийцу, восстановить справедливость и все такое…
— И все такое? — с усмешкой повторил Габриэль. — Ну вот разве что «и все такое»… Только я, знаете ли, не слишком-то верю в справедливость полиции. Всем сыскным собакам на свете нужна добыча — любая, хоть какая-нибудь добыча, даже неважно, какая именно. Когда собака вошла в азарт, она хватает первого попавшегося кролика, хотя теоретически гонится за волком. Так вот я не хочу оказаться тем кроликом. Потому вам не советую связываться с полицией. Вы, конечно, вряд ли об этом задумывались, но ведь мы с вами замечательно подходим на роль подозреваемых! Мои следы в комнатах, ваши отпечатки на подоконнике… Нет, мы-то знаем, что я просто зашел посмотреть, а вы чуть не грохнулись в обморок и поэтому оперлись на подоконник. Но захочет ли нам поверить местная полиция, вот вопрос! То-то радости будет моему адвокату — доказывать, что я не убивал какого-то зачуханного клошара! А у вас, наверное, даже и адвоката здесь нет?
— Конечно, нет, — сказала Алена. — И все-таки это как-то нечестно…
— Я где-то читал, — насмешливо глядя поверх ее головы в синие небеса, проговорил Габриэль, — не помню где: Россия, мол, осуждает политику двойных стандартов, которую сплошь и рядом использует Америка. Вы русская, а придерживаетесь той же пресловутой политики двойных стандартов. Почему вы намерены помогать турской полиции, а парижской помогать не захотели?
— Как это? — озадачилась Алена. — Когда я не захотела? И разве парижской полиции нужна была моя помощь? Когда?
— Когда? Да в пятницу! — насмешливо блеснул на нее глазами Габриэль. — Я не раз слышал объявления по радио, а в субботу в газетах был опубликован призыв: всех, что-то знающих об убийстве у холма Сакре-Кер, всех, кто находился там около двенадцати часов или чуть раньше, просят немедленно прийти или позвонить в комиссариаты своего аррондисмана [13], а уж те свяжутся со следственной группой, работающей по этому делу. Или, может быть, я ошибся, и вы уже побывали в своем комиссариате и даже, быть может, начали давать показания?
Алена только моргнула — раз и другой, глубоко вздохнула — от неожиданности почему-то дыхание перехватило, глупо пробормотала:
— Что?..
— Что, что… — пробурчал Габриэль. — Я угадал? Вы не ходили давать свидетельские показания?
— Я ничего об этом призыве не знала! — воскликнула, защищаясь, Алена. — К тому же мне было…
Она осеклась. Ей и впрямь было не до свидетельских показаний, она вообще забьет о страшной истории, приключившейся около Сакре-Кер, потому что всецело была занята собственной историей. Правильнее сказать — историей собственной болезни. Она ведь сама стала жертвой преступления, чуть ногу не сломала — разве ей было до чего-то другого?! Но она скорее откусила бы себе язык, чем призналась Габриэлю в том, что свалилась в библиотеке с лестницы (пусть даже не по причине собственной неуклюжести, а по милости какого-то злоумышленника!), что у нее сейчас перетянуто эластичным ремнем колено, что колено это болит… Ну да, у каждого свои понятия о гордости и гордыне!
