Хелле Стангеруп - Эпитафия Красной Шапочке
— Здорово придумано! Только вот с героином — это что-то новенькое. Откуда вы это взяли?
— Абсолютно убежден, что наглости в вас поубавится, когда вы посидите шестнадцать лет за решетной.
— По-моему, вы все же не ответили на вопрос. Пока что все ваши утверждения представляются мне довольно-таки легковесными.
— Мне кажется, вы забываете, что есть три свидетеля вашей ссоры с Гуниллой Янсон. Речь у вас с ней шла как раз о контрабанде, и вы позволили себе пообещать во всеуслышанье, что убьете ее. Правда, свидетели не знали, что имеются в виду наркотики, но это уже второй вопрос.
Было заметно, что Кок испуган и сбит с толку. Тщательно подбирая слова, он сказал:
— Олл райт, мы действительно с ней поругались, однако ведь это же еще ровно ничего не значит. Я хочу сказать, что это не то же самое, что…
— Не кажется ли вам, что нам следует начать с самого начала? С удовольствием выслушаю вас, конечно, при условии, что вы будете более правдивы, чем до сих пор.
— Хорошо.
Кок глубоко вздохнул и начал:
— Как я уже говорил, мы и правда поскандалили, но наркотики здесь вовсе ни при чем, уверяю вас.
— Я не нуждаюсь ни в каких заверениях. Продолжайте.
— Гунилла была настоящим дьяволом. Среди нас вы не найдете ни одного, кто бы не ненавидел ее от всего сердца. Любой мог сделать это, ведь она…
Лицо Кока менялось прямо-таки на глазах. Кожу залила мертвенная бледность, глаза сразу стали какими-то тусклыми, усталыми. Казалось, что долгое время скрываемое от всех нервное напряжение и тоска состарили его лет на десять.
— Знаете, каково это — быть пилотом? Каждые полгода мы обязаны проходить медкомиссию, и если врачи решат, что у вас что-то хоть самую малость не в порядке со слухом или зрением, — конец всей карьере. Постоянно сознавать это — уже колоссальная нервная нагрузка, но таковы правила игры. А теперь представьте себе, что какая-то маленькая подлая гадина, самая отвратительная из всех тварей, которой Господь Бог по ошибке дал образ женщины, начинает угрожать вам, что подведет под увольнение за контрабанду, каково, а? Для меня это было уже слишком. Вся жизнь поставлена на карту из-за какой-то несчастной бутылки виски! В наши дни летчику практически невозможно найти работу. Нас оказалось слишком много, мы нигде не требуемся. Она наткнулась на эту дурацкую бутылку, запустив лапы в мою сумку, когда мы только приземлились вечером накануне стокгольмского рейса. Гунилла не сказала мне ни слова, лишь засмеялась своим дьявольским пронзительным смехом. Она всегда тан делала, когда ей удавалось сцапать новую жертву. Просто запрокидывала голову и хохотала тан, что кровь стыла в жилах. Настоящее исчадие ада. Я уже несколько раз слышал, как она заливалась подобным образом, и всегда этот смех, больше всего напоминавший вой гиены, оборачивался настоящей трагедией для кого-нибудь из нас. А ей самой это чрезвычайно нравилось: чувствовать свою власть над кем-то, наслаждаться его страхом перед тем, что она может с ним сделать. Сознание того, что судьба другого человека находится всецело в ее власти, приводило ее в восторг. Она была причиной увольнения трех прекрасных девушек — не могла простить им, что они красивее ее. То же самое она проделала и с двумя летчиками, моими знакомыми. Разумеется, никакие мы не контрабандисты, хотя почти каждому случается время от времени провозить немного больше положенного. Это вполне естественно, и даже таможенники смотрят на такие пустяки, в общем-то, сквозь пальцы. Но администрации нашей это не по вкусу, и, таким образом, у Гуниллы появился шанс. Своими мерзкими делишками она получила над нами огромную власть и пользовалась ею до самого последнего момента. Она была настоящей ищейкой — повсюду рыскала, везде совала свой нос, обшаривала все укромные местечки, благо знала, где искать. Как только мы приземлялись, она сразу же была тут как тут, и начиналось… А достигнув цели, она была довольна, как ребенок, и начинала смеяться — радостно и отвратительно.
Она никогда не доносила сразу. И на меня тоже не донесла. Сначала она некоторое время выжидала, наслаждаясь страхом жертвы. Иногда она шантажировала, выманивая деньги в обмен на молчание. Но я не мог этого стерпеть. Когда мы утром встретились в аэропорту, я сказал ей, чтобы она не рассчитывала и из меня сделать дойную корову. Пусть делает все что угодно, но ей не удастся выманить у меня ни гроша. Она разозлилась; признаться, я первый раз видел ее в такой ярости, и мы жутко поругались. В конце концов я не выдержал и заорал, что с удовольствием перерезал бы ей глотку. Когда тем вечером мы прибыли в Стокгольм, мне стало ясно, что она снова вышла на охоту. Она следила за каждым нашим шагом и держалась чуть-чуть позади всех, пока мы не сели в такси. В машине она что-то говорила, я не совсем ее понял, — что-то о папке с бортовыми документами и о том, что она обязательно выяснит, где и когда происходит передача денег. Всю дорогу до отеля она болтала, ни к кому конкретно не обращаясь, просто так, в воздух. И смеялась, снова смеялась! Сидя рядом со мной, она прямо-таки корчилась и повизгивала от смеха. Я заметил, что она вся дрожит от радости и возбуждения. Но по своему обыкновению она внезапно оборвала смех, и вид у нее стал деловой, холодно-официальный. Приехав в отель, мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам, но спустя некоторое время, когда я уже совсем было лег в постель, она постучалась ко мне в номер и спросила, не мог бы я дать ей свои американские журналы. Странно, но, по-видимому, ей действительно в этот момент больше ничего от меня не было нужно; у меня даже создалось впечатление, что я перестал ее интересовать и все ее мысли заняты чем-то другим. Вероятно, возникли какие-то новые обстоятельства. Тогда я видел ее в последний раз, но чуть позже слышал, как они ругались с Кари. Вернее, Кари была сильно возбуждена и почти кричала, а Гунилла говорила гораздо тише и спокойнее, во всяком случае, я так и не понял, о чем там у них шла речь. На следующее утро в гостинице ее не оказалось. Странно, но я как будто ждал этого. Не могу сказать почему, но у меня уже тогда появилось нехорошее предчувствие. Я пытался убедить всех остальных не показывать так явно своей ненависти по отношению к Гунилле, ибо, если предчувствие мое оправдалось бы, это могло им серьезно повредить. Я рассуждал так: если ее действительно убили, то это мог сделать только один из них, и кто бы это ни был — симпатии мои были всецело на его стороне. Ведь она — настоящий паук, ядовитая гадина, раздавить которую — доброе дело, и человек, сделавший это, заслуживал помощи и поддержки.
— И поэтому вы и спрятали труп?
— Нет, это не я, а Нильсен. Я всю дорогу от Стокгольма до Гётеборга не вставал с места. А он, как только узнал, что в гардеробе найден труп, сначала, казалось, оцепенел от ужаса, потом все же передал сообщение об этом по радио, поднялся и вышел. Отсутствовал он пять-десять минут.
— А почему вы только сейчас рассказали мне об этом?
— Я ведь вам уже говорил — мне абсолютно безразлично, кто ее убил. Кто бы это ни был, он прав и не заслуживает наказания. Да и, кроме того, я не думаю, что это Нильсен — слишком уж он слаб, чтобы принять подобное решение, нет, это совершенно невероятно.
— Ну ладно, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Например, когда вы в последний раз виделись с убитым пенсионером Матиессеном?
Кок вкратце рассказал комиссару, как Матиессен пригласил его к себе в номер, и о том, что происходило в дни, предшествовавшие этому, как у них появилось и окрепло подозрение, что Матиессен — детектив.
— В какое точно время вы заходили к нему выпить на прощанье?
— Без чего-то четыре, и пробыл я у него около четверти часа.
— Когда вы вошли в комнату, что было у него на столе? Подумайте хорошенько. Вы присели к столу, взяли бокал — и что увидели на столе?
— Три маленьких пакетика, один из которых…
— Так, спасибо, замечательно. Значит, вы утверждаете, что не питали к убитому никакой вражды?
— Я уже говорил вам. Ведь он именно ко мне обратился за советом, как ему наладить хорошие отношения с остальными. Уж по крайней мере мне-то он ничем не мешал; я был, пожалуй, единственным человеком в нашей компании, кому он никогда не становился поперек горла. Кроме того, у меня не было причин его бояться.
— Вот вы говорите, что не рассказали мне о том, что Нильсен выходил из кабины, поскольку не считаете убийство Гуниллы преступлением, за которое кто-то должен нести наказание. Почему же вы не изменили свои показания, когда убили Розу Хансен? Ведь после этого дело приобрело уже другую окраску. Да и сейчас, когда убит уже третий человек, вы заговорили лишь потому, что поняли, что сами попали под подозрение. Не слишком ли поздно вы стали откровенны?
Кок ответил не сразу. Пожав плечами, с трудом подбирая слова, он сказал:
— На это действительно трудно что-либо возразить. Видите ли, нелегко способствовать тому, чтобы другой человек был наказан. Ведь это выглядит как донос. Поэтому я только сейчас и решил рассказать вам всю правду.
