Хелле Стангеруп - Эпитафия Красной Шапочке
— Когда Гунилла была у вас в комнате, вы не заметили, на ней была форма?
— Нет, она успела переодеться, на ней было красное платье. Может, она куда-то собиралась или кого-нибудь ждала — не знаю…
— И вы утверждаете, что с тех пор ее не видели? Вы абсолютно уверены?
— Да, конечно, теперь я рассказала вам всю правду. В своем желании убедить Йеппсена Кари совсем забыла, что не так давно плакала; она вся подалась к нему, перегнувшись через стол, и повторяла:
— Честное слово, честное слово, клянусь вам…
— Прекрасно. Думаю, я достаточно услышал. Теперь осталось еще одно. Скажите, а почему вы так невзлюбили Матиессена? Причина была та же?
Сперва Кари долго молчала, но потом, по-видимому решившись, начала рассказывать о ссоре с Анной, о встрече с Матиессеном под дождем, о предшествовавшей ей краже, о своих опасениях, что если он и правда детектив, то может усмотреть какую-то связь между всеми этими событиями и убийствами. Мало-помалу она снова заплакала, объяснения становились все более бессвязными, слова путались, и наконец Йеппсен прервал ее. Он вызвал помощника, который помог всхлипывающей девушке выйти из кабинета.
Комиссар сокрушенно вздохнул и попросил пригласить к нему капитана Нильсена.
Нильсен присел на самый краешек стула. Видно было, что повторное посещение этого кабинета не доставляет ему никакого удовольствия. Йеппсен отметил про себя, что за прошедшие дни капитан заметно осунулся. Как и в первый раз, руки свои, сжатые в кулаки, он положил на стол прямо перед собой. Однако теперь на них были перчатки, и Йеппсен не мог видеть побелевших от напряжения костяшек пальцев.
— Вы хотели со мной поговорить, господин комиссар?
— Да, я хотел спросить вас, это вы перенесли труп Гуниллы Янсон из гардероба в багажное отделение?
Нильсен несколько мгновений помолчал, задумчиво провел рукой по лицу, заметил наконец, что он все еще в перчатках, снял их и просто ответил:
— Да.
То, что ему удалось так быстро добиться желаемого результата, несколько озадачило Йеппсена. Но замешательство длилось недолго.
— Значит, вы сознаетесь, что сделали это?
— Да.
— Вы вполне отдаете себе отчет в том, что это значит?
— Да, однако убил ее не я.
— Зачем же вы убрали труп?
— Это долгая история. Все это довольно трудно объяснить…
— Ничего, у нас есть время.
Нильсен тяжело откинулся на спинку стула и начал:
— Я служу в этой фирме уже много лет, и работа мне нравится. Да и трудно сейчас найти что-нибудь лучшее. Еще несколько лет назад нас не хватало, но теперь ситуация резко изменилась, и приходится держаться за то, что имеешь. Когда Гуниллу повысили и сделали старшей стюардессой, сразу же поползли слухи, что на самом деле ее приставили к нам для наблюдения, чтобы мы не провозили контрабанду. И я решил больше не рисковать, даже перестал, как иногда бывало, прихватывать с собой бутылку-другую сверх положенного. Глупо рисковать, если на карту поставлена твоя работа. Но я не мог не обращать внимания на то, что происходило вокруг меня — эта атмосфера всеобщей ненависти к ней. Я считал, что они неправы, ведь как бы там ни было, она делала лишь то, что ей поручили, и если директор действительно решил прекратить всяческие нарушения, то нам ничего не остается, как выполнять приказ.
И вот однажды, где-то полгода назад, точнее не помню, мы были в Бейруте. Гунилла тоже была с нами, однако все избегали ее, как чумы; она оказалась совсем одна. В какой-то момент мы разговорились, и она рассказала мне, что чувствует себя очень несчастной и одинокой из-за своей работы: все боятся и ненавидят ее, а ведь она всего-навсего выполняет то, что ей поручено. Она, казалось, сильно страдала от этого и была в высшей степени одинока, я пожалел ее, со временем мое отношение к ней переросло в нечто большее, нежели простое сочувствие; она, как мне думалось, отвечала тем же.
С тех пор мы часто летали вместе. Гунилла пользовалась правом выбора рейсов. Но в марте — да, по-моему, так — моей жене стало известно о наших отношениях. Не знаю, кто рассказал ей об этом, но однажды, придя домой, я застал ее в слезах. Она не сразу сказала мне, в чем дело, только на следующее утро она заявила, что собирается подать на развод, поскольку я ей изменяю. Я был просто убит — мне никогда не приходило в голову, что дело может принять такой оборот. Я просил, умолял, и в конце концов мне удалось ее успокоить. Поклявшись жене порвать с Гуниллой, я тут же сел и написал ей письмо, где объяснял все, что произошло.
Какое — то время после этого мы с ней вообще не встречались, но однажды в аэропорту я услышал за спиной ее смех. Я обернулся и увидел, что смеется она надо мной. Прислонившись к стене, она смотрела на меня в упор и хохотала как сумасшедшая. Это была почти что истерика. Понемногу она успокоилась, но продолжала улыбаться, слегка склонив голову на плечо. В тот раз она ничего не сказала, да и после этого случая мы с ней никогда не заговаривали о том, что было между нами. Однако с тех пор она постоянно просилась на те же рейсы, что и я. По большей части она держалась особняком и, лишь когда мы возвращались в Копенгаген, ни на секунду не отходила от меня. Я постоянно боялся, что жена как-нибудь заедет за мной и увидит нас вместе. В конце концов все так и получилось.
Это было за два дня до стокгольмского рейса. Я просил Гуниллу оставить меня в покое, но она следовала за мной по пятам. Вероятно, она тоже надеялась, что в один прекрасный день появится моя жена. Сначала я не увидел ее, но, когда услышал, как Гунилла довольно фыркнула у меня за спиной, сразу же понял, что она здесь. Гунилла тут же подскочила, взяла меня под руку и зашептала, что жена стоит возле автобусов. Наверняка она заметила нас, и теперь ей, Гунилле, по-видимому, лучше уйти. С этими словами она засмеялась и убежала. Но было поздно — жена уже видела нас вместе.
Что — либо объяснить ей было невозможно. Она мне не верила и молчала в ответ на все оправдания. В конечном итоге я отчаялся ее убедить, и мы не разговаривали до следующего вечера; тогда она сказала мне, что убьет Гуниллу. Сначала жена говорила тихо, но потом принялась повторять это все громче и громче, пока наконец не стала кричать так, что, наверное, было слышно всем соседям: «Я убью ее, убью эту стерву!»Она совсем обезумела.
Я не знал, что и делать, но тут она вдруг разом успокоилась, стала даже слишком спокойной. Я бы сказал, что это выглядело так, будто она действительно приняла для себя какое-то решение. Больше она ничего не сказала.
На следующее утро ее в квартире не было. Я не знал, куда она пошла, но испугался, ибо неизвестно было, что она задумала. Вечером того же дня мы улетели в Стокгольм. Вначале, увидев Гуниллу живой и невредимой, я вздохнул с облегчением, но потом мне пришло в голову, что жена знала, куда я лечу, и, вероятно, рассчитала, что Гуннила тоже там будет. Я испугался, что жена также отправилась в Стокгольм, чтобы попытаться отомстить ей там.
Не знаю, можете ли вы представить себе мое состояние, когда я на следующий день первым вошел в самолет и увидел в гардеробе труп Гуниллы. Я хотел повесить китель на вешалку, и в этот момент увидел ее. Остальные уже поднимались в машину, и мне пришлось сделать вид, будто ничего не произошло. Но я все время думал, что же мне делать? Подозрение, конечно же, падет на мою жену — соседи слышали, как она кричала. Да и сам я был почти уверен, что это сделала она. Но ведь на самом-то деле во всем виноват был я один. Чтобы спасти жену, надо было что-то срочно предпринять, и я решил перенести тело в багажное отделение — я обратил внимание, что туда погрузили большой плетеный короб.
Но когда я узнал, что труп обнаружили, сердце у меня упало. Я готов уже был отказаться от своего плана, но, так или иначе, все-таки осуществил его. Я вышел из кабины и уложил труп в короб. Все это заняло не больше пяти минут. И хотя мне было ясно, что после этого все решат, что это я убил ее, у меня как гора с плеч свалилась. Ведь тем самым я снимал подозрение с жены, а это было для меня сейчас важнее всего. Лишь спустя некоторое время мне удалось связаться с ней и выяснить, что она не имеет к убийству никакого отношения. Но было уже поздно. Поскольку вы сразу же не арестовали меня, я понял, что Кок не проболтался. Если бы он все же заявил на меня, то я бы сказал, что это он выходил из кабины. У него ведь тоже был мотив — я слышал, как они ругались с Гуниллой. Вот и вышло бы: его слово против моего.
— Почему же вы все-таки решились все рассказать мне сейчас?
— Сейчас — совсем другое дело. Совершено еще два убийства, это уже слишком. Да и, кроме того, я больше так не мог — мне необходимо было сознаться в том, что я сделал. Это поможет следствию?
— Вероятно, да. Что ж, будем надеяться, то, что вы рассказали мне сейчас, — правда, вся правда.
— Да-да, уверяю вас…
— Я сегодня уже слышал столько заверений, что устал от них. И поверьте, не они мне сейчас нужны. У меня к вам еще один вопрос: когда вы в последний раз видели Матиессена?
