Инна Булгакова - Сердце статуи
— Как твое самочувствие?
— Держусь из последних сил, — вырвалось у меня.
— Тогда надо срочно в больницу! — всполошился Святослав Михайлович.
— Ну не могу же я от него прятаться?
— От кого?
— От убийцы. Да и не спрячешься.
— Он тебя преследует?
— Преследует. Иногда я это чувствую особенно остро, бывает, в самый мирный момент. Во сижу к ночи на веранде и ощущаю его присутствие так живо, ну прямо почти физически.
Тут я остановился, стыдно стало. А учитель сказал с глубокой грустью:
— Ты болен, Максим.
— Это само собой, это придает всему фантастический оттенок. Но по сути, Святослав Михайлович, я не ошибаюсь. Ведь я знаю убийцу, бессознательно знаю. Простите, если я вас напугал.
— Меня не так-то легко напугать, а уж тебя тем более, — старец зорко оглядел свои сокровища — алебастровую армию — и вздрогнул. — Вот вообразил, — пояснил несколько смущенно, — что вхожу в разнесенную вдребезги мастерскую — и мороз по коже продрал. Да, Максим, болезнь — да еще какая! — только не у тебя. У того, кто уничтожить тебя стремится. И ты, верно, чувствуешь слежку.
— Это такая мука, такая раздвоенность…
— Неужели никого нет из близких, кто б мог с тобой пожить? Может, мне подъехать?
— Простите, я бы никого сейчас не вынес. Есть одна девушка — необыкновенная… Мне кажется, я таких не встречал — так вот, даже ее выношу с трудом.
— Это очень понятно. Тебя, извини, не добили и преследуют — ты боишься подвергнуться опасности.
— Да, наверное, так.
— Конечно. Ведь при тебе, может — из-за тебя, убили ту, другую. Я тебя прошлый раз сравнил с титанами Возрождения, — Святослав Михайлович усмехнулся печально, — и враг тебе, видать, попался такой же, на равных.
Выйдя от него, я так задумался, что не заметил, куда иду; ни толкучки на тротуарах не видел, ни потоков машин… Точнее, видел — ни с кем не столкнулся и на перекрестках правильно переходил, — но отстраненно, из вне, как в кино. Шел будто бесцельно, а вдруг остановился и понял, что в определенное место шагаю, как в полубреду. Остановился возле витрины маленького магазина канцелярских товаров: книжечки, ручки шариковые, циркули, школьный глобус… В черно-стеклянной глубине что-то шевельнулось, дверца сбоку хлопала, выделилось мое лицо, бритое и оттого будто молодое. И так ясно я осознал, что за мной наблюдают. Обернулся, опершись руками о железное перильце; никаких праздных лиц вблизи, все спешат куда-то, автомобили по мостовой мчатся, грузчики тюки в магазинчик волокут… Мерещится, что ль? Кому я нужен? И где я? Где-то в центре, а район незнакомый. Но почему-то нужно обогнуть «канцтовары» и войти во двор. Обогнул, вошел.
Пятиэтажный обшарпанный дом в глубине двора, второй подъезд, второй этаж, определилось вдруг. И я пошел, поднялся, позвонил в восемнадцатую квартиру. Дверь распахнулась, и возникла женщина.
Немолоденькая, где-то моих лет, крупная, в темном длинном халате. Я почувствовал некое стеснение в сердце, а она воскликнула грудным волнующим голосом:
— Господи, Максим!
— Кто вы? — я спросил, уже догадываясь.
— Неужто так постарела, что не узнать?
— Нет, Люба. Ведь Люба, да? Я никого не узнаю, из-за травмы черепа память потерял.
— И не восстановится?
— Надежда есть, но…
Откуда-то возник маленький мальчик, схватился рукой за подол маминого халата и смотрел на меня серьезно, без улыбки.
— Это мой младший, у меня трое детей.
Я не знал, что ответить, и похвалил ребенка:
— Красивый малыш.
— Ну, проходи.
Через переднюю мы втроем прошли в комнату, небогатую, но какую-то радостно-веселую, с пышными оранжевыми занавесками, перехваченными желтыми бантами. Сели к столу, женщина подняла ребенка на колени и спросила:
— Стало быть, Максим, ты хочешь в прошлое вернуться?
— Да, Любочка, ты меня сразу поняла. Мое беспамятство начинается с двадцати лет.
— Мы с тобой познакомились, когда нам было по двадцать.
— В том-то и дело! Это некий рубеж, видимо, поворотный момент в моей жизни. Так и доктор говорит. Что тогда между нами произошло?
Она наклонила голову с тяжелым узлом черных волос и слегка покраснела. Интересная женщина, отметил я мимоходом, строгая и загадочная.
— Я виновата, я полюбила своего будущего мужа.
— В чем же здесь вина?
— В том, что все это я от тебя скрыла.
— Почему?
Она рассмеялась тихо и смущенно.
— Максим, это такое детство — первая любовь. Стыдно было признаться, страшно. Говорю же, я виновата.
— И как все открылось?
— Открылось ужасно. Ты нас выследил вот здесь, в квартире мужа. Вы даже подрались.
— Кто победил?
— Ну, ты же мальчишка по сравнению с ним был.
— Значит, ты мальчишку на мужчину променяла. На богатого?
— Ты через двадцать лет пришел меня обличать?
— Что ты, Любочка. Разобраться. А что, я больше сюда не приходил?
— Ни разу, как отрезал. Мы с тобой никогда больше не виделись. То есть я тебя видела — по телевизору. Ты стал знаменит, — она слабо усмехнулась. — И богат.
— Надеюсь, что ты не жалеешь, что меня бросила?
— Нет, — она поцеловала в макушку прямо на глазах засыпающего ребенка.
— Ты знала моего тогдашнего приятеля — Ивана?
— Не помню, я никого не замечала, кроме тебя. Знаешь, что я тебе скажу? Ты, Максим, очень сильное воспоминание в моей жизни… и светлое, и ужасное.
— Почему так?
— Ну, юность, любовь. И твой взгляд, когда ты уходил… лицо в крови. Твои слова…
— Мне твой муж нос расквасил?
— Нос — ты ему, а он… не знаю, — взгляд ее стал тревожным. — Ты ведь не тогда потерял память?
— Да вроде нет… до двадцати все помню. И что же я сказал на прощанье?
— «Ты дорого заплатишь, Любовь, потому что ты предательница».
— Но ведь не заплатила.
— Кто знает.
— Но я ничего тебе не сделал?
— Ты? — она вдруг протянула руку и погладила меня по щеке. — Господь с тобой! Ты — человек, Максим, а не какая-нибудь свинья.
Ребенок внезапно проснулся и заплакал в голос, прямо заорал. И мы расстались, чтоб никогда больше не увидеться… хотя, кто знает… может быть, через двадцать лет…
22
Частичная амнезия, сквозная — сквозь разодранную пелену беспамятства сквозит ветерок оттуда. «Ты — человек», — сказала Наташа, и Люба сказала, и ничто человеческое мне не чуждо. Простая история, банальная: она изменила, я обиделся. Так обиделся, что «Любовь» разбил. Нормально.
Мне разбили физиономию — тоже нормально, не выслеживай! — а через двадцать лет убили. А если я еще тогда заработал сотрясение мозга — и вот он, рубеж, вот почему я ни черта не помню с двадцати лет (обращался ли я к доктору… к Ивану, например?.. нет, он же еще учился). Ситуации зеркально похожи — девушка, соперник, статуя, кровь, ревность, — но драматизм неизмеримо усилился. И другой душок — аромат алых огарков и «Гибели богов».
Я вышел на станции Темь в зеленый вечерний сумрак. Оглянулся — никого, только я и моя тень, длинная и острая, тянется по платформе, в конце которой горит одинокий желтый фонарь. Я спустился по железным ступенькам, тень съежилась, юркнула в высокие заросли вдоль тропинки, ведущей к храму.
Справа от могил, как когда-то, светилось окошко в кирпичном островерхом домике. А напротив, на паперти под колокольней, сидел, сгорбившись, кто-то в черном, голова опущена. Сердце у меня похолодело, но я подошел, с неимоверным усилием отрывая ноги от земли, встал напротив. Согнутая в дугу старушка подняла белое — мертвое, показалось — лицо и сказала нараспев:
— Глянь, глянь, Гога с Магогой идет!
Ага, понятно. От сердца несколько отлегло. Обернулся я — и впрямь почудилось: меж ветвями тень проскользнула.
— Бабушка, это кого же вы так обзываете?
— А вы покайтесь, ироды!
Вот несчастная… а может, как раз и счастливая в полном беспамятстве, а у меня частичное, ни туда, ни сюда… Я подкрался к окошку, священник оторвался от книги, узнал, кивнул. Потом, подумавши, подошел к окну и открыл обе створки.
— Добрый вечер. Как вас звать, батюшка?
— Здравствуйте. Отец Владимир.
— Вон там старушка на паперти с ума сошла.
Он вгляделся.
— Это наша Анисьюшка, в Теми живет, по ночам иногда приходит. В уме она повреждена, это правда, но безобидна. Не хотите войти, Максим Николаевич?
— Я на минутку. У меня к вам просьба.
— Пожалуйста.
— В прошлую нашу встречу вы сказали, что я в мае приходил на исповедь.
— Верно, приходили.
— Как мне смутно представляется, после исповеди следует причащение.
— Да. После полного покаяния.
— Я не причащался?
— Нет.
— Почему?.. Отец Владимир, я ничего не помню. Мне необходимо вернуть себя! О каких грехах шла речь?
