Владимир Кашин - Тайна забытого дела
На том же высоком берегу, у дороги, — развалины старинного замка. Кое-где сохранились еще террасы, опоясывающие холм и нисходящие через напоенную сонным шепотом осин рощу едва ли не к самой реке. Никто сюда не приходит, к этим развалинам, разве только ребята, пасшие овец и не боящиеся гадюк, которые водятся в бывшем дворянском гнезде. На противоположном низком берегу лес не такой густой, но за лугами тянется кажущаяся издали синей полоса дремучего бора, раскинувшего на дальних песках бескрайний шатер.
В свое время ходила среди местных жителей молва:
«Будут строить у нас кирпичный завод. Все для этого есть: и песок, и глина, и вода».
«А железная дорога? Далеко!» — возражали маловеры.
«Все равно построят! — уверяли энтузиасты. — Песок как золото, вода — хрусталь, а глина — желток!»
Из года в год все ждали, что будет завод. Молодежи, которая уезжала учиться в большие города, говорили родители: «Окончите ученье — возвращайтесь. Завод будем строить». Но только после войны начали строить этот завод.
А тем временем… Плывут долбленки, завороженные тишиной, к которой и сам лес прислушивается, сдвинув над рекою косматые брови свои, девушки забывают о песнях, а парни стремительно, без плеска гонят челноки. Каждый из них норовит обогнать товарища, вырваться вперед. Чаще других первым бывает Коваль — то ли благодаря своим бицепсам, то ли потому, что лукаво щурится, опершись на локоть и глядя на него глазами-виноградинами, Зина.
Стрелами промчались мимо вишневого сада рыбацкой усадьбы, уперлись в берег, под которым словно и вовсе не было дна и с которого свисали ветвистые руки старого леса. И — запели. Куда только девалась хмурая тишь глухой заводи! Пулей вылетели из гнезд и тревожно взвились над головой перепуганные стрижи. Потом — купанье. Выбрались на берег не скоро. Мокрые, посиневшие от холода, бросились на теплый песок.
И пошли нескончаемые разговоры о мире, который они как можно скорее хотели познать: ведь в их возрасте все прямо и непосредственно касалось каждого. Размышляя о своем месте в жизни, рассуждали, что смогут делать в будущем, потому что еще не знали о нем, а очень хотели знать.
— Я уеду из Кобеляк. В Харьков, — говорил долговязый Саша Хоменко. — Конечно, есть еще и Москва, Ленинград, Киев, но Харьков — он рядом. Только Харьков. Там техникумов — сколько хочешь. А заводы? Паровозный, электромеханический, тракторный построили. Мне хочется тракторы делать.
— Я тоже поеду в большой город, — сказала белокурая девушка. — Так люблю театры, трамваи, общество! Весело, интересно!
— А нашего общества тебе мало? — грубовато спросил Митя Коваль. И поднял голову, чтобы посмотреть в зеленоватые глаза Зины, которых она не сводила с него.
Зина, казалось, только и ждала этого и приветливо улыбнулась. Чудесная девушка эта Зина!
Над Ворсклою, над обрывом, на самом-самом краю, стоит ее маленькая старенькая мазанка. Вокруг нее все словно волшебное, словно из сказки. Пройдешь по околице в конец улочки — и сразу за белой Зининой хаткой откроется взгляду небо над просторной поймой Ворсклы и глубокий яр, такой глубокий, что старые тополя со дна его не дотягиваются вершинами до твоих ног. А за яром, где синей лентою вьется Ворскла и убегает за холмы белая Колесникова роща, небо вроде бы совсем близко, так и кажется: протяни руку — и коснешься шелковистых облаков. А под вечер видно отсюда, как плывут над рекою сотканные из тучек ковры-самолеты, как темнеет вдали полоска соснового бора и как долго падают августовские звезды.
В этом волшебном краю живет девочка из восьмого «А», имеющая обыкновение смотреть Мите Ковалю прямо в глаза и улыбаться при этом так, что у него кружится голова.
А однажды Зина позвала его к себе, чтобы вместе готовиться к экзаменам. Митя подошел к мазанке, постучал. Дубовая дверь отворилась, на пороге стояла Зина. А Мите показалось, что открылась музыкальная шкатулка и послышалась чудесная музыка.
Они говорили о чем угодно, только не о предмете, который предстояло сдавать. Митя рассматривал обстановку в казавшемся ему сказочном жилище, освященном дыханием Зины. Он был счастлив и не заметил, как неожиданно надвинулась гроза. Зина поднялась и сказала, что будет готовиться к экзамену одна.
«Зачем же ты меня звала?» Она только засмеялась в ответ.
Рассердившись на себя за то, что наивно обрадовался приглашению Зины, которая вздумала над ним пошутить, он стремглав выбежал вон, хлопнув дубовою дверью.
В детстве мечтал он о море.
Сколько раз снилось ему, как убегает он из родного дома и становится матросом на настоящем корабле. А потом — обветренный морскими ветрами, в синих расклешенных брюках и полосатой тельняшке, широко расставляя ноги, снова появляется на своей улице, вызывая зависть у ребят и слезы радости у матери, которая давно простила его. Кто из нас не мечтал в свое время о чем-то подобном?!
Или так: он убегает из дому, но капитан не берет его в плаванье. Тогда он тайком пробирается в трюм, совершает героический поступок, например тушит пожар, и возвращается домой опять-таки моряком.
Не знал Митя, что никогда не станет моряком, а всю жизнь будет иметь дело с подводными рифами в море житейском, будет заглядывать в души человеческие, которые гораздо глубже любых морских глубин.
…В тот день друзья долго купались, оглашая берега Ворсклы и луга веселым смехом. И только когда солнце село на лесные вершины, стали собираться обратно.
Возвращались домой усталые, голодные, но теперь уже плыли по течению и вскоре были у Колесниковой рощи.
Вытащив на берег челноки с огромными букетами цветов, пошли по тропинке, которая вела через овраг в родное местечко. И вдруг сверху прямо-таки скатился на них бегущий во весь опор соседский мальчишка. Он остановился перед Митей и, тяжело дыша, уставился на него так, словно увидел впервые.
— Ты что, Гриша?
— Беги скорей домой, Митька! Ой-ё-ёй! — И сразу же помчался назад, словно боясь, как бы не начали его расспрашивать. И только уже издали крикнул: — Твоего батьку трактор переехал! Совсем!
И все кругом для Мити вдруг замерло: и повисшее над головой красное солнце, и листва, и люди с округлившимися глазами и открытыми ртами, словно в немом кино. Потом все закачалось и поплыло.
— Я сам, — сказал Митя, когда друзья бросились к нему.
Даже Зине не позволил к себе прикоснуться.
Сделал несколько неуверенных шагов.
А потом ему снова стало плохо, потемнело в глазах, захотелось опуститься на землю. Мысли словно улетучились из его мигом опустевшей головы. Он посмотрел на друзей и не увидел их, хотя они стояли рядом.
Неожиданно услышал тихий плеск речной волны, шелест высоких крон, многоголосый шум вечерней рощи, и показалось, что остался он здесь один на один с могучей природой, и стало страшно.
Попытался представить себе отца — и не смог.
Его пронзило острое ощущение беспомощности и одиночества, и он почувствовал, что ушло из жизни самое значительное, ушло и не вернется.
Собрал последние силы и побежал.
Так началась взрослая жизнь Дмитрия Коваля.
…Забыть детство? Ворсклу? Это значит забыть самого себя.
От воспоминаний детства оторвал Коваля знакомый звук — скрипнула калитка. Потом легко прошелестели босоножки по утрамбованной тропинке. Наташка! Коваль оглянулся. Только сейчас заметил, что уже полночь, и, потирая онемевшую от долгого сидения на скамье ногу, заковылял в дом.
Воспоминания, словно ветром развеянные тучи после дождя, все еще не покидали его. Подумал о Наташе: а будут ли у нее такие вот минуты возвращения в детство и куда она воротится — к асфальту улиц, бегущих между каменными коробками высотных домов?
Наташа соскучилась по отцу, поцеловала его. От нее повеяло сосною, выгоревшими на солнце волосами, травами. Ну вот, а он почему-то об асфальте…
— Наташенька, хочешь, поедем на Ворсклу? Такого нигде не увидишь. Кстати, там твои родители босиком бегали.
— Ха! — засмеялась девушка. — Это неинтересно, Дик!
— А что ты вспомнишь потом из своего детства?
— Что вспомню? У тебя с мамой была Ворскла, а у меня — прекрасный город, его площади, парки, дворцы, широкие бульвары. А наш садик? А Днепр?!
— Ну ладно, ладно, сдаюсь, — сказал Коваль, поняв, что говорят они с дочерью о разных вещах: она — о красоте как таковой, а он — о душе красоты, о живой душе вербы, о черных глазах терпкого терновника, о щеголихе калине, о влюбленных ежевике и боярышнике, нежный шепот которых слышен только в безлюдных местах…
12
Ивану Платоновичу Козубу тоже не спалось в эту ночь. Встреча с подполковником Ковалем взволновала его. Он тоже вспоминал о своей первой любви.
Словно пал на глаза Ивана Платоновича туман, а когда рассеялся, увидел себя старый юрисконсульт молодым человеком, вчерашним «реалистом», на фуражке которого вместо кокарды появился вырезанный из жести черно-белый знак — череп и кости, а на поясе — самодельная бомба. Увидел и весь анархистский отряд во главе с кудрявым матросом — «полоумным Христом», речи которого состояли из одной-двух фраз о боге и о революции и неизменно сопровождались стрельбой из маузера.
