Владимир Кашин - Тайна забытого дела
Суббота хотя и кивнул, но не очень-то полагался на схему Коваля. Он по-прежнему упрямо считал, что главное — это признание Василия, после которого можно будет все поставить на свое место.
— Дальше, — сказал Коваль. — По второму заданию. И затем — что дала ваша, Остап Владимирович, поездка в Лесную?
— Гороховская Ванда Леоновна живет на Красноармейской. В Киеве с тридцать пятого года. Семья состояла из нее и младшего брата. — Андрейко заглянул в бумажку. — Решетняк Алексей Иванович и Решетняк Клавдия Павловна, жена. Переехали вместе с институтом. Козуб Иван Платонович…
Суббота перестал слушать. Адреса, годы рождения, краткие биографии людей, которые его не интересовали, он пропускал мимо ушей. Следователь позволил себе расслабиться и с наслаждением утонул в глубоком кресле. Взгляд его скользнул по окнам — липы уже отцвели и не пахли, но все еще нарядно украшали голубое небо своей зеленой листвою. Он, скорее всего, так и проворонил бы в рапорте Андрейко самое главное, если бы ухо его внезапно не уловило в голосе лейтенанта торжествующие нотки.
Суббота повернул голову, глаза его заблестели, и весь он вытянулся вперед, словно готовясь к прыжку: Андрейко достал завернутую в целлофан медную пуговицу с выбитой на ней эмблемой канадской фирмы. Именно такой пуговицы не хватало на куртке Василия, подаренной ему дедом! Именно этого, последнего доказательства поездки Василия в Лесную не хватало следователю Субботе. О, теперь все сделанное им будет оправдано и одобрено до конца, включая и требование предварительного ареста убийцы. Он резко вскочил и, наклонившись над столом, принялся вместе с Ковалем рассматривать пуговицу.
— Ну, отпечатков пальцев на ней вроде бы и нет, — сказал он, не касаясь пуговицы руками. — Разве что пальцы лейтенанта Андрейко.
— Что вы, товарищ Суббота, я не касался. Как положено, брал лопаточкой.
— Вот вам, Дмитрий Иванович, и пуговица, — засмеялся следователь, — та самая, которой нам недоставало. А вы считаете, что в наше время пуговицы у всех одинаковые и по ним ничего не найдешь.
— Это исключение, Валентин Николаевич. Канада.
— В каждом деле есть, так сказать, своя Канада и своя пуговица. — Узкое лицо Субботы так и светилось от радости. Следователь торжествовал.
— Вы забыли, Валентин Николаевич, что и Андрей Гущак был в тот вечер одет в точно такую же канадскую куртку, как внук.
— Это легко выяснить. Пошлем пуговицу на экспертизу вместе с курткой Василия и узнаем, не от нее ли оторвана. — Суббота присмотрелся к пуговице. — Здесь на дужке даже нитка осталась. По материалу нитки и по разрыву сразу установят.
Он отошел от стола и теперь свободно опустился в кресло. Взгляд его снова заблуждал по стенам, по сосредоточенному, с крупными чертами лицу Коваля, по окнам и верхушкам лип, время от времени победоносно обращаясь к столу, на котором, тускло поблескивая, лежала на кусочке целлофана круглая пуговица.
— Мы еще не дослушали Остапа Владимировича, — сказал Коваль, заметив, что Суббота утратил интерес к оперативному совещанию. — Пожалуйста, дальше, — приказал он лейтенанту. — Где вы нашли эту пуговицу?
— Пуговицу я обнаружил около платформы, за три метра от восточного края. Больше ничего интересного на месте преступления не оказалось.
— Как же вы ее раньше не обнаружили? При первом осмотре места, при втором, — упрекнул Коваль лейтенанта, тут же подумав о том, что и они с Субботой не один раз были в Лесной и тоже не увидели этой пуговицы.
— Пуговица лежала под рельсом, она закатилась в гравий. Во время движения поезда шпалы и рельсы колеблются, камешки перемешиваются, вот они и накатились на пуговицу, засыпали ее. Я шел, носком случайно задел, пуговица блеснула. Вот… — Андрейко положил на стол схематический рисунок места находки.
— Так. Хорошо. Все у вас? — И, не дожидаясь ответа, Коваль обернулся к следователю: — Валентин Николаевич, я, кажется, говорил вам — уже установлено, что атаман банды с веселым названием «Комитет «Не горюй!» Андрей Гущак и репатриант, погибший на станции «Лесная», — одно и то же лицо.
Суббота вяло кивнул.
— Я думаю, следует продолжить изучение людей, которые сталкивались когда-то с этим Гущаком.
— Вам виднее, Дмитрий Иванович, но я остаюсь при своем мнении; сроки подходят, и я буду готовить материалы для обвинительного заключения по Василию Гущаку.
Коваль ничего не ответил, молча кивнул лейтенанту, чтобы он завернул пуговицу в целлофан. Потом встал, потоптался возле стола и сказал, обращаясь к Андрейко:
— Вам еще одно задание. Поинтересуйтесь, не встречался ли кто-нибудь из старых знакомых Андрея Гущака с ним, с Василием или с матерью Василия. И у всех ли у них есть алиби на день убийства.
Лейтенант Андрейко вытянулся:
— Есть! Но разрешите еще доложить, товарищ подполковник, что Решетняки летом живут на своей даче в Лесной, метрах в трехстах — четырехстах от станции. Профессор лишь иногда ездит в город, в институт или на опытную станцию. Но в этом году они были на даче только половину июля. Затем неожиданно вернулись в город.
Теперь заблестели глаза у Коваля.
— Почему же вы молчали? Это ведь очень важно!
— Я не успел… — начал оправдываться Андрейко, но подполковник уже спрашивал взглядом следователя — мол, что вы скажете на это?
— Дача в Лесной? Ну и что? — ответил Суббота на немой вопрос подполковника. — Там сотни дач. — И он пожал плечами. — Если экспертиза установит, что пуговица — с куртки молодого Гущака, никакие дачи нам не потребуются.
14
Декабрьская ночь была лютой. Вечером потеплело, и внезапно пошел дождь — унылый, гнетущий. Но потом завыл ветер, и с черного неба посыпались крупный град и колючий снег. Ветер бешено менял направление — дул со всех сторон, швырял метельные клочья.
Особенно буйствовал ветер у национализированного особняка бывшего Кредитного общества. Здание стояло на холме, и его нещадно захлестывало дождем и заносило снегом. В густой и вьюжной тьме ничего не видно было и за шаг.
Город тревожно спал в полном мраке. Казалось, ничто живое не может находиться в это время на улице.
Но у подъезда особняка, под навесом, стоял совсем молодой матрос в черном промокшем бушлате и ботинках, которые давно развалились бы, если бы матрос не перевязал их проволокой. Он не выпускал из рук винтовки с примкнутым штыком и в минуты, когда ветер стихал, говорил девушке, которая прижималась к нему и которую он пытался защитить от ветра:
— Буржуев не будет, Ванда, понимаешь, ни одного во всем мире.
— А куда же их денут, Арсений?
— На дырявую шаланду — и в море! Все люди равными будут, свободными.
— А любовь будет?
— Любовь? А как же! Свобода. Хочешь — люби, хочешь — нет.
— И ты бросишь меня?
Она погладила холодными пальцами его мокрое лицо.
— Нет, — сказал матрос. — Никогда! Полундра! — внезапно спохватился он. — Чего ластишься? К часовому даже подходить нельзя!
— Господи, весь промок… — не обращая внимания на его слова, вздохнула девушка. — Пойдем в подъезд!
— Нет! Я должен охранять этого буржуя. Контра засела в нашем штабе, не иначе. Надо мировую революцию делать, а они поставили революционного матроса охранять капиталы. Пустил бы толстопузого на дно, да трибунала боюсь. — И матрос крепче сжал винтовку.
— Ну ладно, ладно, — сказала девушка. — Я пойду. Побыла бы до утра, но раз нельзя…
— Никуда не пойдешь, — сердито проворчал матрос. — В такую ночь прикончат в момент. — Он задумался. — Иди в подъезд. Восемнадцать пустых комнат, и никого не вселяют. — Он подошел к тяжелой двери, отпер ее, потом взял свою подругу за руку и повел в здание. — Выспишься, как в раю. Никто не увидит. Буржуи все спят.
Но матрос ошибался, считая, что все в доме спят. Он стоял с Вандой в темной комнате, уговаривая ее чувствовать себя свободно в этом роскошном жилище, а тем временем в противоположном крыле дома, в квартире бывшего хозяина особняка — председателя правления Кредитного банка, а теперь «совслужащего» — специалиста, который не только заявил о своей лояльности, но даже согласился служить новой власти, — не спали. Не спал сам Павел Амвросиевич Апостолов, не спали его тайные гости, которых провели черным ходом, не спала напуганная метелью и недобрыми предчувствиями дочь Апостолова — ровесница Ванды. Не спала и смерть, притаившаяся в непроглядной темени коридоров особняка, смерть, которая уже избрала своей жертвой молодого матроса Арсения Лаврика.
Просторный кабинет Апостолова, где в лучшие времена случалось Павлу Амвросиевичу принимать влиятельных и даже титулованных клиентов, утопал в темноте. В неосвещенном помещении едва белели запорошенные метелью высокие венецианские окна.
Гости сидели в креслах и разговаривали негромко, но как люди, которые чувствуют себя дома в любой обстановке и только не считают нужным афишировать это.
