Владимир Кашин - Тайна забытого дела
Коваль тоже встал, прошелся по кабинету, с интересом глядя на юрисконсульта, лицо которого даже разрумянилось.
— Мне не очень удобно это рассказывать. Но скажу как коллеге, пусть между нами останется, жена его, то есть дочь Апостолова, в то время сбилась с пути. Ну, понятно: голод, нехватки, такой пассаж после роскошной жизни, психологическая истерия экзальтированной гимназистки, словом, на все махнула рукой. А благородный Решетняк ее из грязи вытащил, потом влюбился и, в конце концов, из-за нее-то и пострадал. Ну, пострадал или нет, а из милиции выгнали, и в деле Апостолова он оставил такой раскардаш, что при всем желании невозможно было разобраться. Потом он на этой Клаве женился.
Жена Решетняка — дочь Апостолова! Совершенно новая ситуация. Множество новых мыслей завертелось в голове у Коваля.
— А теперь, дорогой земляк, если с делами покончено, прошу ознакомиться с моей коллекцией. — И Козуб широким жестом обвел комнату, увешанную картинами и заставленную скульптурами. — А что касается розыска, то имейте в виду: я всегда к вашим услугам.
11
Где бы ни был, что бы ни делал Дмитрий Иванович Коваль, а родную Ворсклу всегда вспоминал с теплотой и нежностью.
Среди бесконечных дел и хлопот воспоминания эти словно ждали своего часа. И когда этот час наступал, достаточно было какой-нибудь малости, чтобы забытые картины сразу всплыли в памяти. Так всплывает на поверхность реки обросшая илом ветка, корень или какая-нибудь щепка, случайно попавшая на дно.
Правда, иногда это происходило в неподходящее время — когда Коваль спешил на место преступления, вел розыск или допрашивал подозреваемого, и он не мог взять в толк, как возникает эта психологическая загадочная связь между такими разными и далекими событиями. Но воспоминания сами выбирали свое время, совершенно не считаясь с желаниями подполковника и руководствуясь чувствами, над которыми не был он властен.
Они могли быть и продолжительными, и мгновенными, целыми лентами и короткими эпизодами или даже одним-единственным словом, звуком, шорохом шагов, внезапным отблеском вечернего солнца в окне или пьянящим запахом сирени. Без какой бы то ни было системы или логической последовательности могли они выстроиться и в обратном хронологическом порядке: сперва, скажем, взволновать весенними тревогами юности, а уж потом вспыхнуть красками детства.
Он не огорчался, если минувшее приходило не тогда, когда надо: прошлое не мешает настоящему, оно даже воодушевляет, неся эмоциональный заряд и возвращая на время потерянный в бурном потоке обстоятельств здравый смысл.
Чаще всего вспоминалась Дмитрию Ивановичу река Ворскла. То широким плесом у мельниц, то прозрачной глубиной у Колодезных круч, то еле слышными всплесками волн на прибрежном песке…
Ворскла… Она всегда была для него не просто рекой, которая веками впадала в Днепр и хранила в глубоких омутах, где ютился старый сом, и на песчаных перекатах, и в густых прибрежных лесах какие-то волшебные тайны. Нет! Из года в год несла она жизнь на истосковавшиеся по влаге сухие земли и с самого раннего детства опекала его, Дмитрия Коваля, ободряя в трудную минуту своей невозмутимостью.
Прошлое замечательно тем, что всегда помогает найти истину в настоящем.
Расследование убийства старика Гущака и встреча с земляком вывели Коваля из состояния полузабытья, и минувшее, словно полноводная Ворскла, прорывалось сквозь запруду памяти. Переполненный этими воспоминаниями, он вернулся домой и до позднего вечера сидел один в своем саду.
Ворскла — не море, как выдолбленная из цельного дерева лодчонка, которую рыбаки называют долбленкой, — не корабль. Но когда юноша мечтает о море, то и три долбленки, болтающиеся у берега, кажутся океанской флотилией. В каждую из них садится гребец, и одна за другой выплывают они на стрежень.
В первой на узком прохладном дне, выложенном камышом, лежит девушка с зеленоватыми глазами, а напротив нее, осторожно, чтобы не перевернуть легонькую лодочку, работая коротким веслом, сидит Митя Коваль. Во второй и третьей — их друзья. Все шестеро дочерна загорели, от их веселых лиц и мускулистых, жилистых тел веет силой и здоровьем. Они хохочут, да так, что вздрагивают, колышутся чуткие долбленки и расходятся по воде концентрические круги.
Девушки плетут из белых лилий венки, а парни закрывают головы от солнца широкими лопухами. Флотилия медленно движется вдоль зеленых берегов…
Никогда не забудет Дмитрий Иванович Коваль, как плавал на долбленке по Ворскле вместе с девушкой, которой, так же как ему, было тогда пятнадцать. Никогда не забудет, что прошла она с ним рядом всю свою жизнь, никогда не забудет Ворсклу, которая всегда была для них с Зиной родной.
Он помнит Ворсклу с младенческих лет. Тогда река была для него неведомым, загадочным миром. Манила вдаль — так хотелось узнать, а что же там, за ее поворотом, а не конец ли белого света? Ведь всему есть конец: столу и скамье, хате и двору, тропинке в саду. А есть ли конец у реки — этого Митя не знал. И что там, в таинственной глубине, которая так и манит, так и зовет, когда плещешься у самого берега? Кто там живет — что за рыбы, что за русалки, что за цареены-лягушки и хвостатые чудища?
Когда подрос, побывал за одним поворотом реки, за другим, за многими, но Ворскла манила и манила все дальше и дальше, и не было конца-края плесам ее и берегам, отмелям и глубинам. Так и не увидел своими глазами ни конца реки, ни начала. Слышал только, что течет она до самого Днепра, а начало берет где-то далеко, в России.
И когда теперь становился в тупик перед какой-нибудь загадкою или ломал голову над сложным заданием, пытаясь уразуметь тайный смысл деяний человеческих — и добрых, и недобрых, — казалось ему, что поднимается он вверх по своей Ворскле сквозь нетронутый девственный лес и ищет, как в детстве, таинственное начало ее: откуда она и откуда все берется в этой жизни — и добро, и зло.
В детские годы мечтал: вырастет, будет у него огромная лодка, поплывет на ней по Ворскле, а дальше — по могучему Днепру — к самому синему морю.
Не сбылась голубая мечта. Ничего не осталось, кроме маленькой долбленки. Но, быть может, это и к лучшему. Ведь долбленка — не мертвая машина вроде речного трамвая или катера, это — живое существо с живою душой.
Вот она быстро и бесшумно скользит по реке. Пристроишься поудобнее и легкими взмахами весла гонишь свой челнок вперед и вперед. Вот ты — на середине реки и словно сливаешься с ней воедино, чуешь волглый запах ее и дыханье широкой груди. Ты здесь свой, не чужой, даже рыба — и та не боится тебя. Замрешь в камышах, а вокруг серебристо поблескивает мелюзга, выпрыгивающая из воды прямо под твой челнок, чтобы не попасться в зубы прожорливой щуке, а подальше — плотвички и красноперки, играют окуньки, и глубже, прямо под тобою, в прозрачной до самого дна реке, копошатся солидные налимы и важный, чопорный сом.
Нет, не забыть Дмитрию Ивановичу Ковалю своего детства! И, отбросив все мелкое, случайное, он вспоминает о невозвратной и неповторимой поре, как о самой светлой, которая, собственно, и помогла ему выбрать дорогу в жизни. А с годами ему даже начинает казаться, что он не удаляется, а снова приближается к детству. И это отнюдь не старческая сентиментальность, а нечто высокое, окрыляющее и праздничное.
Плывет флотилия долбленок вверх по Ворскле, против течения. На Серебряный берег, притаившийся в лесу, держит курс, и остается за нею на воде бриллиантово сверкающая пенная стежка.
По обоим берегам Ворсклы — лес. От местечка до Серебряного берега, до Колодезных круч, и еще дальше, до самой Полтавы; говорят, что и за Полтавой покрыты берега ее густым лесом. На правом, высоком, у самого местечка, — холм, окруженный осиновой рощею, нареченной Колосниковой. Могучие, высоченные, под самые облака уходят осины, пережившие не одно поколение людей, с черными вороньими гнездами в зеленовато-белых кронах, глядят не наглядятся на себя в зеркало вод. Тишина. Только изредка подует ветерок, затрепещет под ним, заиграет листва, обломится веточка, упадет в воду, нарушит всплеском лесную тишину, встревожит рыбу — и снова тихо.
На том же высоком берегу, у дороги, — развалины старинного замка. Кое-где сохранились еще террасы, опоясывающие холм и нисходящие через напоенную сонным шепотом осин рощу едва ли не к самой реке. Никто сюда не приходит, к этим развалинам, разве только ребята, пасшие овец и не боящиеся гадюк, которые водятся в бывшем дворянском гнезде. На противоположном низком берегу лес не такой густой, но за лугами тянется кажущаяся издали синей полоса дремучего бора, раскинувшего на дальних песках бескрайний шатер.
В свое время ходила среди местных жителей молва:
«Будут строить у нас кирпичный завод. Все для этого есть: и песок, и глина, и вода».
