Инна Бачинская - Ошибка Бога Времени
– Правда? – прошептала она, с улыбкой глядя на своего нового мужчину.
– Правда! Я тебя очень люблю!
Черт, неужели теперь всю оставшуюся жизнь она будет сравнивать? Ирка сказала: гиблое это дело – сравнивать. В глубине души Юлия знала, или ей казалось, что знает: сравнивает она из-за чувства вины перед Женькой, и никуда ей от этой вины не уйти; она словно старается уверить себя в том, что их отношения были неповторимы и того, что было у них, никогда и ни с кем у нее уже не будет. А может, тогда все было по-другому, потому что они были молоды?
Ирка разыграла бы сцену признания в любви, как по нотам. Она долго смотрела бы Алексу в глаза, подрагивала уголком рта, смахивала слезинки…
Ничего этого Юлия делать не стала. Всю свою жизнь она боялась показаться смешной. После смерти Женьки ушел кураж, даже в тех небольших количествах, которые были ей свойственны. Она стала избегать людей, неохотно выходила из дома, а оставшись одна, все время разговаривала с мужем. Сначала это были жалобы, вроде того: зачем ты меня бросил, мне плохо, ты не имел права уходить, а потом целые сцены.
Она рассказывала Женьке, что расцвела яблоня, которую он привез из питомника, – подарок друга Павлика Заброды; что тетка Лизы Игнатьевны совсем плоха, видимо, не переживет зиму; что звонил Денька, все у него, слава богу, хорошо, выставки еще не было, но подготовка идет полным ходом, уже есть галерея, которую они снимут на три месяца вместе с двумя другими художниками, рента божеская; что живет он по-прежнему у Барбары в Нью-Йорке, вернее, с Барбарой, в Гринвич-Виллидже, пишет портреты ее знакомых в «рашен фолкстайл[5] со стихами». А Барбара переводит стихи на английский. Всем очень нравится. И конечно, все дружно притащатся на выставку, будут есть канапе и пить на халяву дешевое шампанское. Жень, ты помнишь его московскую выставку?
Денис позвонил им как-то из Москвы, где «болтался», по Женькиному определению, последние два года, занимаясь неизвестно чем и валяя дурака, и восторженно закричал, что открывается его персональная выставка в одном из престижных выставочных залов столицы.
– Дожили, можно сказать! – отреагировал Женька. – Сын – знаменитость!
Будут свои и иностранные журналисты, друзья-художники и вообще прорва народу, сказал Денис. Тусовка что надо! Был он страшно возбужден и, кажется, слегка пьян.
– Ма, я счастлив! – сказал он напоследок. – И у меня для вас новость!
– Какая новость? – испугалась Юлия, зная своего сына.
– Расскажу, когда приедете!
– Женится! – воскликнула Юлия. – Чует мое сердце, – женится!
– У тебя одно на уме, – ответил Женька. – Успокойся, пусть женится, если такой дурак! А на какие шиши семью содержать?
– А выставка? – сказала она, хотя правильнее было бы: – А родители?
– Надо еще посмотреть, что это за выставка, – буркнул Женька, втайне гордясь успехами сына.
В Москве они остановились у Женькиного друга Эдика, с которым Женька отбывал воинскую повинность в Саратове. Конечно, удобнее было бы в гостинице, но Эдик и слушать ничего не стал. Жил он в Солнцеве, а это почти что Москва, в трехкомнатной квартире улучшенной планировки, вдвоем с женой.
– Какая гостиница? – орал он. – Вы чего, ребята, совсем обалдели? Какое далеко? Почти центр Москвы, двадцать минут на электричке! Мимо парка Победы, очень художественное произведение. Все ругают, а мне лично нравится. И не думайте! Посидим как нормальные люди, поговорим! Сколько лет не виделись!
Она надела свое любимое вечернее платье, черное, короткое, с глубоким вырезом. Поколебалась, держа в руках бриллиантовое колье.
– Давай застегну! – предложил Женька.
Мужчины были в черных костюмах. Эдик при галстуке, Женька с бабочкой. Люда, жена Эдика, гордилась дружбой мужа с Евгением Антоновичем и немного стеснялась Юлии. Была она простой женщиной и работала на местной почте приемщицей. Она уже рассказала своим подружкам, что приезжает Эдькин друг, миллионер, с женой, и остановятся у них. А потом они все вместе поедут на персональную выставку их сына, известного художника. Слово «персональная» отдавало нездешней ослепительной жизнью, как в иллюстрированных журналах, полной блеска, приемов, мировых знаменитостей и нарядных прекрасных женщин. Ради такого случая Люда причесалась у лучшего солнцевского парикмахера.
Лимузин из проката привез их к дому с нужным номером. Ни афиш, ни толпы вокруг дома не наблюдалось.
– Может, адрес неправильный? – сказал Эдик.
Люда с блестящими от лака волосами, в выходном костюме цвета жидкого кофе, сидела не шевелясь, чтобы не помять юбку, только глазами водила, как фарфоровая немецкая кукла. В Москве она была в последний раз около двух лет назад и теперь удивлялась переменам, не узнавая города.
– Пошли! – скомандовал Женька и полез из машины. – Шеф, сможешь заехать за нами через два часа?
– Сюда же? Смогу, – ответил «шеф», подумав.
Они вошли в вестибюль обыкновенного жилого дома. Интеллигентного вида дежурная, старушка лет семидесяти, сидела за столом. Отложив в сторону толстый журнал, она выжидательно посмотрела на нарядную компанию. Особенно ее заинтересовало бриллиантовое колье на шее Юлии.
– Добрый вечер, – сказал Женька, обаятельно улыбаясь. У него была маленькая слабость, он любил нравиться, причем всем подряд, без разбору. – А где тут у вас выставка?
– Вниз, пожалуйста, – дежурная махнула рукой в сторону ступенек, ведущих куда-то в подвальное помещение. Она смотрела им вслед, и в ее глазах светилось любопытство.
– Вперед!
Женька, придерживая Юлию за локоть, двинулся вниз по ступенькам. Она шла осторожно, боясь споткнуться на высоких каблуках. На лестнице было темновато и пахло пылью. Но зато здесь уже было слышно гудение голосов, доносившееся откуда-то снизу. Они вошли в довольно большой, ярко освещенный зал без окон, с неровным дощатым полом, с толстыми трубами, тянущимися вдоль стен, где было душно, пахло масляной краской и кладовкой. На стенах яркими пятнами висели картины. Вспышка фотокамеры ослепила их, навстречу шагнул Денис в белом смокинге, красивый, растрепанный, удивительно юный и, похоже, выпивший.
– Отец!
Он бросился на шею Женьке – удивительные нежности, не принятые между мужчинами в их семье. Верткий, небольшой человек с большим носом, в кожаной куртке, защелкал камерой. «Ма!» – пробасил Денис, отрываясь от отца и прижимая к себе Юлию. Она почувствовала родной запах своего мальчика. Денька пах, как в детстве, чисто вымытыми волосами и манной кашей. Правда, сейчас к знакомым запахам примешивался запах хорошего одеколона и спиртного.
– Ма, познакомься! – он взял за руку девушку, стоявшую рядом. Юлия заметила ее с самого начала и приняла за официантку из-за необычного наряда. Она попыталась скрыть удивление, но почувствовала, что ей это не вполне удалось. Рослая молодая женщина в красном русском сарафане до пят, в белой блузке с широкими рукавами и кружевами вокруг ворота и на манжетах, с коралловыми бусами, какая-то белесая, без бровей и ресниц, очень румяная, пожала Юлии руку, потом обняла и звонко чмокнула воздух около ее уха.
– Это Барбара! – сказал сияющий Денька, – моя…
Юлии показалось, что он замялся на миг.
– Моя муза!
– Очень приятно, – сказала Барбара с едва заметным акцентом, выпуская Юлию из объятий. – У вас очень талантливый сын!
– Барбара – американская журналистка, – объяснил сын, – она помогла мне с выставкой.
– Будьте как дома! – Барбара улыбнулась еще шире и сделала приглашающий жест рукой.
Юлия во все глаза рассматривала музу своего сына. Крупные черты лица, нежная красноватая кожа в веснушках – такая вянет в ранней молодости, блекло-голубые глаза альбиноса, бесцветные волосы, очень белые зубы и ни капли грима – заурядная, почти деревенская внешность. Но манера держаться выдавала в Барбаре человека, уверенного в себе, человека, который привык быть хозяином положения.
«Она же старая!» – подумала Юлия почти в смятении. «Ей же лет тридцать, если не больше, а Деньке только двадцать два! Вон у нее морщины под глазами, даже не скрывает, и не красится совсем, квакерша какая-то… А сарафан зачем?»
Народу в зале было немного, человек десять от силы. Фотограф деловито щелкал камерой, работал. Юлия и Люда подошли к первой с краю картины, написанной в технике примитивизма – что-то новое! – яркими сочными красками, без полутонов. Казалось, рисовал ребенок: нарочито выписанные детали, искаженная перспектива, синее небо и висящие в нем галушки облаков, летящие вороны с раскрытыми клювами и растопыренными хвостами. В самом низу картины, посередине, помещалась подпись-четверостишие. Юлия достала из сумочки очки, подошла поближе. Картина изображала раскоряченную серую в яблоках кобылу в венке из ромашек, с пышной львиной гривой, запряженную в перекошенную телегу с громадными колесами, груженную сеном. Под телегой чернел какой-то сложный асимметричный механизм с выпирающими ребрами. Рядом с кобылой, со стороны хвоста, лыбился мужик, разведя руки в стороны. Был он в черной тройке, в картузе и при галстуке. Брюки заправлены в сапоги гармошкой, на траве у ног – большой парусиновый портфель. Морда у мужика круглая, глазки радостно-голубые, нос картошкой. Стишок под картиной гласил:
