Инна Бачинская - Ошибка Бога Времени
Ошеломленная Юлия, оглянувшись на Люду, перешла к следующей картине. На ней здоровенная краснощекая деваха, белесостью похожая на Барбару, может, с нее и писанная, уперев руки в боки и широко разинув пасть, выговаривала частушку: «Полюбила парня я, оказался без…!» Такое и выговорить-то неприлично! Рядом с ней стоял голый мужик малинового оттенка с усиками, прикрыв срам двумя красными ручищами. На голове его красовалась фуражка с желтой бумажной розой, из-под которой выбивались смоляные буйные кудри; громадные ступни были разведены в стороны, пятки вместе.
Юлия выпрямилась и повела глазами, высматривая мужа. Женька, разумеется, распустил хвост перед Барбарой, очаровывал. Там же отсвечивал Эдик. Барбара громко хохотала, запрокидывая голову. Подбежал фотограф в кожаной куртке, и Юлию ослепила вспышка. Фотография века – мать известного российского художника на фоне одной из его работ. Юлия в негодовании повернулась к нему спиной. Поздно, правда, но пусть хотя бы знает, как она относится к подобным шпионским приемам. Люда, вцепившись в сумочку, багровая от смущения, смотрела в сторону.
Третья картина, к которой Юлия и Люда подошли по инерции, не зная хорошенько, что же им теперь делать, как вести себя и куда девать глаза (хорошо хоть людей почти не было!), изображала толстую растрепанную голую тетку с дурной мордой и толстыми ляжками, лежащую на поляне среди цветов. Тщательно были выписаны ее розовые обвисшие сиськи, здоровенные, как вымя коровы, и кудрявая рыжая щеточка на лобке. Одной рукой она подпирала голову, в другой держала зеленую бумажку, на которой был красиво нарисован американский президент в белом парике и написано: «Три доллара», и с изумлением на нее взирала. Из-за кустов скалили зубы мужики и показывали на нее пальцами. И, разумеется, стишок.
Напоили меня пьяную,
Свели меня к реке.
Я проснулась: сама голая
И трешница в руке!
– Ничего не понимаю, – пробормотала Юлия. – Ведь у него же были нормальные картины! – Ей казалось диким, что это безобразие рисовал ее мальчик, такой чистый и такой тонкий.
– Я думаю, – сказала Люда, не глядя на Юлию, – нормальные картины больше никому не нужны. Я читала, что некоторые художники ходят по улицам совсем голые, и парни и девчата, раскрашенные красками, а иначе их картины никто и не покупает.
Доброй Людмиле хотелось утешить Юлию, которой она теперь совсем не стеснялась, а, наоборот, жалела.
– Это у них называется свобода самовыражения.
Они растерянно топтались у картин. Юлия сняла колье и сунула его в сумочку. Она и себе самой не сумела бы объяснить толком, почему она это сделала, может быть, чтобы меньше бросаться в глаза? А может, потому, что бриллианты здесь были вовсе уж неуместны? Скорее уж сарафан и лапти!
– Девочки мои! – весело закричал Женька, обнимая их обеих. – Заждались?
Подошел Эдик с шампанским, протянул им бокалы. Мальчики уже выпили, и настроение у них было самое благодушное.
– Ну, что он здесь натворил? Показывайте!
Юлия залпом осушила свой бокал. Шампанское было сладким и теплым, оно сразу же ударило ей в голову. Она с любопытством смотрела, как меняется Женькина физиономия.
«Так тебе и надо! – думала она невнятно. – За Барбару!»
– Ну и как… вам? – наконец спросила она, удерживаясь, чтобы не расхохотаться.
Женька резко выпрямился. Он рассматривал картину, наклонившись вперед, словно не веря своим глазам.
– Твою мать! – сказал Женька.
– Вот именно! – Юлия хихикнула.
Женька перешел к следующей картине.
– А ты… в ба-а-бо-о-чке!
Юлия, не в силах сдерживаться больше, захохотала. Слезы потекли по ее щекам. Люда растерянно смотрела на Юлию, не зная, плакать или смеяться. Эдик, раскрыв рот, изучал раскоряченную бабу с трехдолларовой бумажкой в руке.
– Все ясно! – сказал, как припечатал, Женька. – Пошли отсюда!
– Отец! – бросился к ним Денис. – Вы куда?
– Спасибо, сынок, нам пора, – процедил сквозь зубы Женька.
– Сейчас приедет пресса, – сказал Денис. – Я бы хотел сняться с родителями.
– Нас ждут, – сказал Женька.
– Спасибо, родной! – Юлия поцеловала сына в щеку. – Прекрасная выставка!
– Тебе правда понравилось? – обрадовался Денис. – Барбара говорит, что это должны увидеть в Америке. Америка не представляет себе всей глубины и народности нашей культуры.
– Правильно, сынок, вези свою выставку в Америку, знакомь американцев с нашей культурой, – Юлия, боясь обидеть сына, с трудом удерживала истерическое желание смеяться. – Так им и надо!
На улице они постояли немного. Темнело. Небо было еще светлым, а внизу уже зажигались уличные фонари. Вечер был мягкий и теплый. Толпа обтекала их, как остров. Женька взглянул на часы. «Машина придет через час двадцать, можем погулять». И они неторопливо побрели вдоль улицы.
– Извините меня, ребята, – сказал Женька. – Ну, балбес! Не ожидал!
– Ладно, забыли! – ответил Эдик. – У них свое, у нас – свое! Я, например, Репина очень уважаю. «Бурлаки на Волге». Или этот, который море все время рисовал, «Девятый вал»! Помнишь, у нас в красном уголке висел?
– Айвазовский, – подсказала Люда.
– Да, Айвазовский! А этих, современных, я не принимаю… Душа не лежит. Как будто издеваются над тобой, за дурака держат.
…Они поужинали в каком-то ресторанчике, куда привез их шофер прокатного лимузина. Эдик и Люда, увидев цены в меню, переглянулись и выжидающе посмотрели на Женьку – может, ошибочка вышла, не туда попали?
Они хорошо посидели тогда. Выставка была забыта, неловкость прошла. Мальчики наперебой вспоминали Саратов, где служили когда-то, давным-давно, в молодости еще. «Эх, жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Женька полгода был прикомандирован к госпиталю, числился кем-то вроде нянечки, научился делать уколы и лечить солдатиков от триппера крадеными медикаментами. А однажды, не сумев разыскать дежурного хирурга, зашил рассеченную в драке щеку парню из их части, которого доставил в госпиталь военный патруль. Тот подрался с местными хулиганами. Хирург Кирилл Степанович даже похвалил его за смелость. Шов получился крепкий, но слегка неровный.
– Тебе в медицинский надо было, – сказал Эдик.
– Нет, – отвечал Женька, – мне всегда машины нравились.
– А как же бизнес?
– Случайное стечение обстоятельств.
По дороге домой, когда они уже улеглись в своем купе первого класса и погасили свет, Женька сказал:
– Ну, идиот! А ведь талантливый же, паршивец! Это все из-за американки, она его с толку сбивает. «Фоуклерный а́ртист»! – передразнил он акцент Барбары. – Лапти, бабы, сарафаны!
Они рассмеялись, вспомнив Барбару в сарафане.
– Он еще маленький, – примирительно сказала Юлия, протягивая через проход руку. Их руки встретились, и Юлия так и уснула под мерное покачивание вагона, чувствуя тепло Женькиной ладони.
У Женьки были небольшие руки. Они почти никогда не ходили «под руку», а всегда только держась за руки. Женькины руки были горячими, и даже в мороз он не надевал перчаток. Юлии всегда казалось, что температура тела у Женьки другая, чем у остальных людей, выше на пару градусов.
Денька приезжал на похороны отца – всего на два дня. Во время службы в соборе Святой Екатерины он держал Юлию за руку. У него были небольшие горячие руки, такие же, как у Женьки. И как Женька, сын не носил зимой перчаток…
Женька жил в другом ритме, намного быстрее, чем все вокруг. Жил с перегрузками. Мгновенно принимал решения. Не ходил, а летал. Им ничего не стоило сняться с места и рвануть куда-нибудь на край света, отдохнуть и порыбачить, на день, на два, на неделю. Так они и в Италию попали – случайно, можно сказать.
– Юльця, хочешь в Италию? – спросил однажды Женька, рассматривая на экране телевизора папу римского. К чести ее будь сказано, Юлия всегда была готова лететь за Женькой хоть на край света.
– Хочу! – ответила она, не задумываясь.
Они собирались в Англию, Исландию, Грецию и еще много куда. Теперь без Женьки ей там делать нечего…
Глава 11
Двое
Я поднялся на холм,
Полон грусти, – и что же:
Там шиповник в цвету!
Ёса Бусон (1716—1783)«Надо брать все сразу! – подумала она вдруг, опустив взгляд на ладонь человека, накрывшего ее руку. – Потом могут не дать! Женька поймет и простит!»
Кто может не дать? Какие-то тайные силы, управляющие миром по своим, только им известным картам и чертежам, недоступным пониманию человека. Тем картам и чертежам, где прописан путь каждого из нас – с самого начала, с первого крика, или даже с момента зачатия, и до конца, до последнего вздоха. Непостижимая тайна, не открытая нам. И останется тайной, ибо так задумано, и ходить к видящим людям, чтобы узнать, что будет, – значит искушать судьбу. И тот – слепой и неподкупный, кто рисует карту и составляет чертеж, тот, кто над миром, может обидеться…
