Владимир Соловьев - Матрешка
— Ну спала, — и устало добавила: — Какое тебе дело, с кем я спала до тебя? Какое это имеет значение? И вообще не вяжись. Прошлое не изменишь.
Но я не отступал:
— Ты с ним спала до того, как тебя изнасиловали в школе? Сам не знаю почему, но мне это было важно знать.
— Никто меня не насиловал. Это я выдумала.
— Зачем?
Но ничего от нее в тот раз не добился.
Я знал о ней больше, чем говорил ей, и узнавал все больше и больше, а уж о чем догадывался — точнее, подозревал, — об этом гипотетическом знании и заикнуться боялся. С каких-то пор я даже стал извлекать некое удовольствие от моего одинокого и тайного знания, которым я с ней не делился. Теперь я уж знал точно, что она меня обманывает, а чего я не знал, так это — знает ли она, что я уже знаю. Чувствовал себя мазохистом, когда как ни в чем не бывало разговаривал с ней на сторонние темы, не касаясь главного, либо целовал на сон грядущий ее родные лживые губы. Почему оттягивал, почему не выложил все начистоту? Не из одного все-таки мазохизма, а скорее потому, что угадывал за своим тайным знанием тайну еще более глубокую и ужасную, которую предпочел бы не знать вовсе.
Просыпался среди ночи и глядел на нее, как убийца на жертву. Меня захлестывали разноречивые чувства — желание, нежность, ненависть, отчаяние, глухая тоска. Если это любовь, то любовь человека, обреченного убить любимую женщину. Мысленно обращался к Богу, чтобы он освободил усталую мою душу от жизненных оков и тем самым — от греха смертоубийства. В сильнейшем был напряге, готов был на все, хоть прежде и не подозревал в себе такого. Вот я и говорю исходя из собственного опыта: человек себя не знает. А способен на все — любой человек на любое действие, которое ему по силам физически. И даже сверх.
Лена стала все чаще исчезать — на полдня, а то и на целый. Вместе с нашей старенькой «тойотой-камри», которую ласково называла «тойотушкой» и время от времени попрекала меня, что экономлю и не куплю новую. Или еще одну, в добавление к «тойотушке». Но зачем, скажите, нам две машины, когда Куинс-колледж через дорогу от дома? Что касается замены, то да, краска полезла, у салона вид плачевный, вся обивка отодралась и прочее, но машина бегает, это главное, а от добра добра не ищут, напоминал я ей русскую поговорку.
На этот раз она исчезла без всякого с моей стороны повода, не было больше ни ссор, ни даже размолвок. Зато резко ухудшились ее отношения с Танюшей, на грани нервного срыва, один раз ударилась в слезы — понятно, не железная моя Танюша, а моя трепетная лань Лена. Вот тогда и заметил, что в ее исчезновениях есть некая закономерность: отсутствовала по вторникам, пятницам и субботам. Решил, что устроилась где-то работать, тяготясь материальной зависимостью от меня. Приготовился к худшему: разводу. С потерей Лены смирился — а что мне оставалось? — но за Танюшу буду бороться не на жизнь, а на смерть. Томиться больше неизвестностью я не мог, принял решение и назавтра же приступил к его осуществлению. Тем более ночью мне приснился странный сон, как меня казнят — со всеми подробностями и с диким страхом. По пути на казнь описался. Во сне, конечно, а не наяву.
Не прообраз ли это моего будущего, если меня обвинят в убийстве жены?
Была как раз пятница, выдался серый такой неопределенный денек с играющим в прятки солнцем, и на взятой напрокат машине я отправился вслед за нашей «тойотушкой». Следить за Леной было легко, рассеянность была ее врожденным пороком. Мы мчались по лонг-айлендовскому большаку, не доезжая Ривер-Хэд, съехали на Двадцать седьмую и после Саутгемптона — у меня глаза полезли на лоб — свернули на Саг-Харбор. Тот самый Саг-Харбор, который мы с ней всегда избегали в наших наездах на Лонг-Айленд. Тут до меня фиксой. Однажды не выдержал и как-то, когда говорили совсем о другом, неожиданно, чтобы застигнуть врасплох, прямо спросил, спала ли она с братом. Она также прямо ответила:
— Ну спала, — и устало добавила: — Какое тебе дело, с кем я спала до тебя? Какое это имеет значение? И вообще не вяжись. Прошлое не изменишь.
Но я не отступал:
— Ты с ним спала до того, как тебя изнасиловали в школе? Сам не знаю почему, но мне это было важно знать.
— Никто меня не насиловал. Это я выдумала.
— Зачем?
Но ничего от нее в тот раз не добился.
Я знал о ней больше, чем говорил ей, и узнавал все больше и больше, а уж о чем догадывался — точнее, подозревал, — об этом гипотетическом знании и заикнуться боялся. С каких-то пор я даже стал извлекать некое удовольствие от моего одинокого и тайного знания, которым я с ней не делился. Теперь я уж знал точно, что она меня обманывает, а чего я не знал, так это — знает ли она, что я уже знаю. Чувствовал себя мазохистом, когда как ни в чем не бывало разговаривал с ней на сторонние темы, не касаясь главного, либо целовал на сон грядущий ее родные лживые губы. Почему оттягивал, почему не выложил все начистоту? Не из одного все-таки мазохизма, а скорее потому, что угадывал за своим тайным знанием тайну еще более глубокую и ужасную, которую предпочел бы не знать вовсе.
Просыпался среди ночи и глядел на нее, как убийца на жертву. Меня захлестывали разноречивые чувства — желание, нежность, ненависть, отчаяние, глухая тоска. Если это любовь, то любовь человека, обреченного убить любимую женщину. Мысленно обращался к Богу, чтобы он освободил усталую мою душу от жизненных оков и тем самым — от греха смертоубийства. В сильнейшем был напряге, готов бьи на все, хоть прежде и не подозревал в себе такого. Вот я и говорю исходя из собственного опыта: человек себя не знает. А способен на все — любой человек на любое действие, которое ему по силам физически. И даже сверх.
Была как раз пятница, выдался серый такой неопределенный денек с играющим в прятки солнцем, и на взятой напрокат машине я отправился вслед за нашей «тойотушкой». Следить за Леной было легко, рассеянность была ее врожденным пороком. Мы мчались по лонг-айлендовскому большаку, не доезжая Ривер-Хэд, съехали на Двадцать седьмую и после Саутгемптона — у меня глаза полезли на лоб — свернули на Саг-Харбор. Тот самый Саг-Харбор, который мы с ней всегда избегали в наших наездах на Лонг-Айленд. Тут до меня наконец стало доходить, что к чему. Так вот, значит, в чем причина ее, как мне казалось, неосознанного страха перед Саг-Харбором. Когда мы подъезжали к городку, я был уже уверен, что истина у меня в кармане и мне предстоит сейчас встреча с ее братаном, которая — клянусь! — для одного из нас кончится плохо.
Только зря я клялся.
Любовь — это мифомания: измысливаешь на месте реальной женщины нечто романтического толка, даже несчастья выдуманные, о настоящих не подозреваешь. Я измыслил ее, каковой она никогда не являлась. Разве что в детстве. Вот я и говорю: мы любим баб, какими их изначально создал Великий Инкогнито, но жизненные обстоятельства навсегда отдалили их от божественной модели. А как насчет мужиков?
Господи, как бы я мечтал теперь, задним числом, чтобы те мои наивные подозрения оправдались. Увы! Увы мне и всем нам. Зарок на остаток жизни себе, а заодно и читателям — поостеречься с выводами.
7
— Я видела маму, — сказала мне Танюша назавтра после похорон.
Место для утопшей я выбрал живописное и патетичное — кладбище на скале, чудный вид на залив Фанди, чьи волны два месяца носили ее неприкаянный труп. Лене бы понравилось. Как она любила бродить по кладбищам, рассматривать памятники, читать надписи, а я терпеть не мог, отшучивался: «Мы успеем еще здесь побывать, когда присоединимся к большинству человечества». Вспомнил, как представлял прежде ее смерть — в глубокой старости, я давно уже в могиле, и все равно не было горше трагедии в мире. Переживал, помню, дико ее неизбежную, рано или поздно, смерть.
Поставил православный крест с ее именем и моей фамилией. Год рождения, год смерти: двадцать пять лет.
Как подросток каждые пять минут думает о сексе, почти с такой же частотой человек моего возраста возвращается к мыслям о смерти, пусть и сознавая всю праздность, всю бессмыслицу сего занятия. Я бы сказал даже так: чем меньше думаешь о сексе, тем чаще — о смерти. Не только о своей. Помню, в молодости меня приводила в отчаяние мысль о смертности гения: ну ладно я—с этим еще мог смириться» Но Шекспир! Моцарт! О Боже! Даже в редчайших случаях своих избранников, коими, несомненно, являются гении, Бог не делал для них исключения. А когда женился на Лене, она заняла место гения в моих неотступных, навязчивых думах о смерти — такова была изначальная власть этой женщины надо мной. О своей так не думал, относясь покорно и стоически, без буйного разгула воображения. И вот когда она исчезла, я никак не могу вырваться из-под ее власти, продолжая с ужасом представлять ее небытие.
Мадемуазель Юго деликатно оставила меня одного перед деревянным крестом. Нашел ее стоящей у памятника своему соплеменнику со странной надписью; «Last French Commander and Defender ofArcadia. Honour to unsuccesful Valour. He died and was buried among enemies».
