Виктор Пронин - Человеческий фактор
– Разберемся, – пробормотал Епихин вслух. – Во всем разберемся, дорогая. И с твоими шуточками, и с моими... У нас будет время понять, сколько в наших шутках правды и сколько в нашей правде шуток.
На Белорусском вокзале Епихин позвонил из автомата Михасю.
– Это я, – сказал он напористо. – Есть проблемы?
– Проблем нет... Мы решили пасануть.
– Все понял. Вам нужен аванс. На Савеловском вокзале двадцать седьмая ячейка. Шифр – сегодняшняя дата. Там сообразите. По тысяче долларов на брата. Оденьтесь во что-нибудь неприметное. А то слишком уж вы яркие... Личности.
– А если слиняем?
– Не получится. Дороже обойдется.
– Почему мы?
– Так легли звезды, – и Епихин повесил трубку.
Епихин чувствовал, что нечто подобное должно произойти, и не был обескуражен отказом Михася. Киллеров нельзя нанимать, сказал он самому себе. Нанятые ненадежны и продажны. Если заказанный предложит им чуть больше, они запросто завалят тебя самого. Киллеров нельзя нанимать, повторил он вслух, киллеров надо растить, воспитывать, лелеять...
И любить.
И баловать.
И приручать, приручать, приручать.
Когда Епихин уже подходил к дому, он почувствовал, что кто-то взял его под локоть. Это был Следователь. Он заглядывал ему в глаза, затаенно улыбался и, судя по всему, у него были вопросы, которые явно Епихину не понравятся.
– Ну? – сказал Епихин точно таким же голосом, каким разговаривал с Михасем. – Есть проблемы?
– У вас проблемы, уважаемый Валентин Евгеньевич, у вас!
– Мне с ними и разбираться!
– Ваши киллеры дрогнули, слиняли... А можно сказать иначе – они оказались не столь испорчены нравственно, как вам это показалось с первого взгляда.
– Если показалось, значит, так и есть.
– Но вы толкаете на преступление порядочных людей! Уже само по себе это преступление.
– Наполеон был хороший человек? – спросил Епихин напористо.
– Ну... Как подойти... Видите ли...
– А Гитлер был хороший человек?
– Мерзавец! – убежденно ответил Следователь.
– Видите, как хорошо получается – и Наполеон, и Гитлер пришли сюда с одной целью. Одинаково пришли, и ушли одинаково. Но в честь одного подонка по Москве лучшие рестораны называют, торты, коньяки, а другого подонка вы мерзавцем обозвали. Чем один лучше другого? На ком нашей крови больше?
– Видите ли, Валентин Евгеньевич, есть такие понятия, как...
– Отвали, придурок! – сказал Епихин и, выдернув локоть из цепких пальцев Следователя, шагнул в свой подъезд.
– До скорой встречи, – раздался вкрадчивый голос Следователя за епихинской спиной.
Чудная какая-то жизнь наступила у Михася и Алика. Вроде бы ничего не изменилось, все шло, как прежде, – кое-где удавалось подработать, машину разгрузить-загрузить, изредка везло кое-что спереть, как-то пьяный подвернулся, а у него в кармане совсем даже неплохой мобильник, и другие карманы оказались далеко не пустыми, как-то девушка увлеклась телефонным разговором и забыла про чемоданчик у ног...
Жизнь продолжалась.
На пиво хватало, хотя иногда приходилось прилагать усилия, клянчить, лебезить...
Но если раньше это приносило чувство успеха, а то и ощущение победы, то теперь такие приключения погасли, как бы даже не с ними и происходили. Оба понимали, что чепуха это, мелочовка, и радости уже не приносило никакой. Ну взяли у захмелевшего мужика мобильник, ну стащили у бестолковой растеряхи чемоданчик, а в нем конспекты о бухгалтерском учете и триста рублей денег – один раз пивка выпили с орешками, вот и все.
Они оказались в таком вот странном мире, когда все раздражало и ничего не радовало. Оба понимали – виною тому ячейка на Савеловском вокзале, а в ней по тысяче долларов на брата, другими словами, почти по тридцать тысяч. А захотят получить еще – получат.
Куда делся их удалой смех, шумные разговоры, веселые ужимки за пивком у Фатимы – все исчезло, вернее, все было где-то рядом, но уже не радовало и не приносило ничего, кроме тяжких раздумий. Появилась даже новая привычка – они быстро взглядывали друг на друга и тут же опускали глаза к столу. Будто проверяли друг друга, будто хотели в чем-то убедиться. И еще – страдальческое выражение появилось у обоих, что-то их мучило, заставляло сомневаться, маяться. Если раньше и у одного, и у другого лица были простовато-плутоватые, то теперь появилось нечто человеческое – боль, неуверенность, желание получить поддержку...
В конце концов произошло то, что и должно было произойти. Выпросив у Фатимы по кружке пива и по пакету сухариков в долг, они забились в угол и надолго замолчали. Да и пиво уже не приносило прежней радости, и кисловатым оно казалось, и тепловатым, и банным веником вроде отдавало. Так и стояли между ними две недопитые кружки с мертвым уже пивом – оно выдохлось, нагрелось, ушел вкус, свежесть, острота... Так, бурда какая-то осталась, но они не спешили ее допивать, поскольку кружки давали повод еще какое-то время оставаться здесь...
– Что-то вы закручинились, ребята? – весело спросила Фатима из-за своей стойки.
– Жизнь, – Михась беспомощно повертел ладонью над головой. – Она хоть кого...
– И вас может? – недоверчиво спросила Фатима.
– Знаешь... Похоже, что уже, – вымученно усмехнулся Алик.
– Может, пьете не то?
– Да мы уж готовы что угодно в себя влить... – проворчал Михась. Все слова и у него, и у Алика получались какими-то безвольными, вымученными, произносились как бы из последних сил.
– Как же тяжело вы вздыхаете, – не унималась Фатима. – Нет сил смотреть на вас! Может, по рюмке хлопнете?
– Мысль, конечно, правильная, здравая, разумная мысль и, что очень важно, своевременная, – улыбнулся, наконец, Михась.
– Так и быть, по пятьдесят грамм я выделю из своих запасов. Из неприкосновенных.
– По сто, – быстро поправил Алик.
– Да? – засомневалась Фатима, но, взглянув на изможденные непосильными мыслями лица ребят, сжалилась. – Хорошо. Но и вы меня не подведите. Договорились?
– Да мы в кровь... – Алик потряс пухловатым своим кулаком и для верности закрыл глаза, будто произносил страшную клятву какого-то колдовского ритуала.
– В кровь не надо, – усмехнулась Фатима. – А должок вернете, ладно?
– Обижаешь, Фатима, – Михась прижал руки к груди.
– Ученая потому что...
– Мы тебя подводили?!
– Бывало, ребята, бывало...
– Какая все-таки у тебя потрясающая память! – дурашливо восхитился Михась. – Но недоброжелательная.
– А ты постой на моем месте. И у тебя память восстановится, – Фатима принесла два высоких узких фужера с водкой и два бутерброда с подсохшим сыром. – Годится?
– Фатима, – Михась прочувственно помолчал. – Ты потрясающая женщина!
– Главное, чтоб вы это помнили.
Водку выпили, молча чокнувшись. И поставили фужеры на стол. И снова испытующе взглянули друг на друга.
Помолчали.
– Знаешь, – начал было Михась и замолк.
– Говори, Михась, говори... А то я скажу.
– Скажи.
– Нам пора на Савеловский вокзал.
– Думаешь, еще не поздно?
– Он бы позвонил. А если молчит, значит, выжидает. Там лежат две тысячи долларов. Хмырь заверил тебя, что это наши деньги. Понял, Михась? Это наши деньги. Мы ни у кого их не просили. Знаешь, что я тебе скажу...
– Ну?
– Я тебе сейчас такое скажу, такое скажу, что ты враз протрезвеешь. Ты можешь думать обо мне все, что угодно...
– А я и так думаю о тебе все, что угодно!
– Что бы ни случилось потом, а случиться может все, что угодно... Состоится это самое мероприятие, не состоится... Знаешь, как Ходжа Насреддин взялся осла грамоте обучить?
– Неужели обучил?
– Он пообещал султану, что за двадцать лет научит осла бегло читать любовные стихи. А если не научит, то пусть султан рубит ему голову.
– Ну? – тяжело спросил Михась.
– Когда его пытались образумить, он ответил, что за двадцать лет кто-нибудь из них обязательно помрет – или осел, или султан, или сам Ходжа... И взял деньги на обучение.
– Ну?
– Кончай, Михась дурака валять. Нам пора на Савеловский. Что-нибудь случится за это время, что-нибудь обязательно случится... Выкрутимся. Или он нас пришьет, или мы его пошлем, или клиент попадет в аварию... Сейчас этих аварий, Михась... Видимо-невидимо. Тридцать пять тысяч трупов в год остается на дорогах. Одним больше, одним меньше... Не наша проблема.
– Тогда пошли, – просто сказал Михась, поднимаясь. Казалось, только этих слов Алика ему и не хватало, чтобы принять окончательное решение. Оба помахали Фатиме руками, и, ссутулившись, словно уже чувствовали на плечах неподъемную тяжесть греха, поднялись по ступенькам и вышли на Ленинградский проспект. Постояли, привыкая к яркому солнцу и, свернув налево, зашагали в сторону Бутырской улицы. Там сели на троллейбус и через пять минут были на Савеловском вокзале. У входа в камеру хранения еще раз прикинули, не забыли ли чего, не упустили ли что-то важное и вошли внутрь.
