Виктор Пронин - Человеческий фактор
Когда он оторвался наконец от кружки, опорожнив ее чуть ли не единым духом, собеседника за столом уже не было, не было его и в зале.
Епихин вышел из забегаловки с саднящим чувством сделанной ошибки – не надо было ему встревать в разговор с этими придурками, не надо бы разгадывать их идиотские сновидения. Ошибка была в том, что он запомнился – этого допускать было нельзя. Не надо им слышать его голос, его интонации! Он должен для них оставаться одним из посетителей, этакой полупрозрачной тенью без цвета, запаха и вкуса.
А теперь стоит им где угодно увидеть его случайно, в их дурацких головах тут же промелькнет узнавание – ба! Да это тот самый тип, с которым мы у Фатимы пиво пьем!
И все.
И вся его хитроумная операция мгновенно рушится, он узнан, разоблачен и пригвожден.
В то же время Епихин понимал, что ничего страшного не произошло – они сталкивались и раньше, они помнили, что когда-то он их угощал, что они задолжали ему за пиво...
Нет-нет, ничего чрезвычайного не случилось.
Но теперь ему нужно быть осторожнее, какое-то время у Фатимы лучше вообще не появляться, в конце концов, в Москве достаточно забегаловок, и пиво у Фатимы отнюдь не самое лучшее. Несмотря на все ее очевидные достоинства, это надо признать – во многих местах пиво холоднее, свежее, острее...
Извини, Фатима, но это так. Хотя и у тебя бывает «Невское светлое», к которому придраться трудно. И потом, все мы знаем, что главное все-таки не пиво, а тот уголок, к которому привыкаем, та же Фатима, которая имеет обыкновение приветствовать посетителей легким взмахом смугловатой руки, угрюмый мужик, который здоровается тяжелым кивком и тут же о тебе забывает, а уходя, чуть коснется рукой твоего плеча, дескать будь здоров, дескать, пока, до скорой встречи. И из всего этого складывается настроение забегаловки, ее дух, запах.
Жанна встретила Епихина настороженно, молча постояла в дверях, глядя, как он разувается, идет в ванную, моет руки. Когда Епихин вошел в комнату и с тяжким вздохом упал в кресло, Жанна уже лежала на диване и бездумно нажимала кнопки пульта, невидяще носясь по программам и каналам. Причем все это в полной тишине, с выключенным звуком, из чего можно было сделать вывод, что ни одна передача нисколько ее не интересовала.
– А ты изменился, Епихин, – сказала она, не отрывая взгляда от экрана.
– Да? Интересно... В какую сторону?
– Конечно, в худшую.
– Почему «конечно»?
– Потому что, когда люди меняются в лучшую сторону, им об этом нет надобности говорить.
– И что же во мне изменилось, милая Жанна?
– Не называй меня милой Жанной. И дорогой тоже называть не надо. Хотя после всех твоих перемен я уже перешла в разряд милой, дорогой, как-то очаровательной обозвал...
– Разве это не комплимент?
– Это мат, Епихин. Самый настоящий, крутой, откровенный мат. И ты это знаешь. Раньше, во всяком случае, знал.
– Есть во мне еще какие-то перемены?
– Есть... Ты стал меньше пить.
– Это плохо?
– Да, это плохо. Ты никогда не пил слишком много, но когда совсем перестаешь пить... Это производит дурное впечатление. Это настораживает, озадачивает... Начинаешь метаться в догадках – что задумал этот человек, чего от него ждать, как спасаться.
– Что-нибудь еще?
– Ты стал молчаливее, сдержаннее, осторожнее в словах... Ты постоянно отягощен какими-то мыслями... А учитывая, что вещица, которую я для тебя достала... До сих пор в доме, ты так ее никому и не передал. Она что... Ждет своего часа?
– Все мы ждем своего часа, – неопределенно ответил Епихин. – Некоторые дожидаются.
– Вот видишь... Вроде ответил, а на самом деле промолчал. Ты меня еще любишь, Епихин?
– Хороший вопрос, – Епихин поднялся, прошел на кухню, открыл холодильник и, налив в стакан грамм сто водки, вернулся в свое кресло. – Отвечаю, Жанна, на такие вопросы я отвечаю легко, охотно, честно, искренне, как говорится, не скрывая, не тая... Я все еще люблю тебя, Жанна. И видит бог, ничего не могу с этим поделать.
– А что ты хочешь с этим поделать?
– Мне хочется, чтобы у тебя не возникал этот вопрос. Чтобы все было настолько очевидно и незыблемо, что... – Епихин залпом выпил водку, подержал ладонь у рта, перевел дух, поставил стакан на пол.
– Видишь ли, Епихин, это в самом деле хороший вопрос. И ты должен радоваться каждый раз, когда я тебе его задаю. Этот вопрос дает тебе возможность еще и еще раз заверить меня в своей любви... Или тебе уже надоело говорить мне о своей любви?
– Остановись, Жанна. Остановись. Не надо. Я немного посижу в кресле, полюбуюсь тобой, мне нужно какое-то время убедиться, что ты здесь, что существо, которое сидит напротив и задает каверзные вопросы, и есть та самая Жанна, которую я люблю и ничего могу с собой поделать.
– Ужинать будешь?
– С тобой? Конечно.
– У тебя все в порядке?
– Д... да.
– И тебе ничто не грозит?
– Нет, Жанна, мне ничего не грозит.
– И мы можем весело смеяться, хлопать в ладоши и дрыгать ногами? Кататься по полу? Кусаться и щипаться?
– Да, Жанна, да. Только чуть попозже. Я хлопну еще сто грамм водки, съем то, что ты мне предложишь... И это... Можно начинать все, что ты перечислила.
Легко спрыгнув с дивана, на ходу нырнув ногами в шлепанцы, Жанна направилась на кухню. Епихин взял пульт, не включая звука пробежался по каналам телевизора, выключил его да так и остался сидеть, уставившись в пустой черный экран.
– Кушать подано! – раздался из кухни голос Жанны.
– Ну что ж, – пробормотал Епихин. – Раз подано, надо идти. – Иду! – крикнул он уже громче.
На ужин была отбивная с зеленью, нарезанные помидоры и лаваш. Тут же возвышалась запотевшая бутылка водки и две граненые стопки.
– Каково? – спросила Жанна требовательно.
– Ничего лучше в мире не бывает, – искренне сказал Епихин.
– А что тебе приглянулось больше всего?
– Компания, в которой я оказался этим вечером.
– Подхалим несчастный! – засмеялась Жанна. – Знаешь, я тоже выпью... Если ты не возражаешь.
– Только приветствую.
– Тогда вперед!
Когда все было с урчанием съедено и выпито, Жанна подняла на Епихина хмельные, но какие-то невеселые глаза.
– Ты сыт, добр и великодушен? – спросила она.
– Да, так можно обо мне сказать.
– Тогда я поделюсь.
– Делись.
Жанна помолчала, раздумчиво поводила пальцем по скатерти, смахнула невидимые крошки, повздыхала с какой-то обреченностью...
– Знаешь, что я хотела сказать...
– Ну, скажи уже наконец!
– Скажу... С тех пор, как в этой квартире появилась та самая вещица... Ты знаешь, о чем я говорю... Так вот, с тех пор, как я по глупости своей и бестолковости притащила ее сюда... Здесь многое изменилось, и мы с тобой тоже не остались в стороне. Ты ведь для кого-то брал эту штуковину... Может, пора уже отнести ее по назначению... А то ведь у нее свой характер...
– Что ты имеешь в виду?
– Ей может здесь понравиться, и она не захочет переселяться куда-нибудь.
– А так бывает?
– Так чаще всего и бывает. И рано или поздно этой штуковине захочется испытать себя.
– Тебе и это известно?
– Да, Валя, и это мне известно. Она просто ждет своего часа. И дождется.
– Ты говоришь об этой штуковине, как о живом существе.
– Я говорю то, что есть. Они стреляют не тогда, когда нам хочется, а когда сами того пожелают. Они молчаливы, терпеливы, их даже можно назвать снисходительными по отношению к людям... Но однажды они могут сорваться, как и каждое терпеливое существо. Слишком большое терпение... Это уже не терпение.
– Что же это?
– Выжидание.
– Знаешь... – усмехнулся Епихин. – Я начинаю его бояться.
– Не надо. Ты себя бойся.
– Думаешь, стоит?
– Уверена. Эта штуковина подзуживает тебя, поддразнивает, соблазняет какими-то своими возможностями. Не заблуждайся, Валя. Она хитрее тебя.
– Учту, – проворчал Епихин. Ему не нравился этот разговор. Он чувствовал, что Жанна права, что она правильно почувствовала его состояние, но он не мог быть откровенным, она это понимала и не настаивала на невозможном.
– Ведь мы еще не расстаемся, нет? – спросила Жанна совершенно невинным голосом, как если бы спросила, не порезать ли еще один помидор в тарелку.
– Мне бы не хотелось, – ответил Епихин тоже голосом будничным и даже будто бы скучноватым.
– Вот и хорошо, – проговорила Жанна и начала собирать со стола посуду.
– А что... Есть какие-то признаки?
– Признаки всегда есть, – улыбнулась Жанна. – Важно то, какое значение мы им придаем и придаем ли мы им какое-то значение.
– Мне бы не хотелось, – повторил Епихин. – Я тебя люблю.
– Я тоже тебя люблю...
– Когда в таких случаях произносят слово «тоже»... Оно вдвое уменьшает значение того, что говоришь.
– Я знаю, – сказала Жанна.
– Дразнишься?
– Нет... Пытаюсь выжить.
– Остановись, Жанна... Остановись. Еще не вечер.
